Каменное зеркало

Штернберг коснулся ладонью плеча мертвеца и сразу отдёрнул руку, не то с брезгливостью, не то со страхом.

– Санкта-Мария, райские кущи и адская бездна, – по-книжному затейливо выразился он.

– Разрешите вопрос, – не выдержал перепуганный Хайнц.

– Если б я ещё знал на него ответ, – отмахнулся Штернберг и вновь склонился над трупом. – Ведь чертовщина же какая-то жуткая… Ничего не понимаю…

Штернберг осторожно приподнял скрюченную руку поляка за густо перемазанный в крови рукав, отпустил. Вновь выпрямился и пусто, немигающе уставился куда-то вдаль; его побелевшее лицо напоминало снежную маску. И Хайнц впервые увидел на этом лице, обычно непроницаемо-властном или насмешливом, беспомощно-потерянное выражение, полное самого глубокого ужаса.

Хайнц сухо сглотнул. Заставил себя посмотреть на убитого внимательнее. Разодранная плоть гадостно-неодолимо притягивала взгляд, и Хайнцу пришлось сделать усилие над собой, чтобы рассмотреть одежду, руки поляка… Всё было залито застывающей на морозе кровью. Сведённые предсмертной судорогой пальцы были облеплены какими-то кровавыми лохмотьями, и даже полумесяцы ногтей были чёрно-багровыми. Будто человек не зажимал рану руками, а раздирал её.

Будто раздирал.

Штернберг подобрал чемодан и шатким, неверным шагом направился обратно. Хайнц кинулся следом, стараясь не отставать. От страха его начало не на шутку лихорадить.

– Прости меня, – вдруг произнёс офицер, обернувшись. – Прости меня за то, что втянул тебя во всё это.

Хайнц ошарашенно промолчал. Никогда ему ещё не доводилось слышать, чтобы высокопоставленный офицер просил прощения у рядового…

Дальше шли в тишине. Поначалу Штернберг словно бы играючи нёс огромный тяжёлый чемодан, но через какое-то время стал устраивать передышки: клал свою ношу на землю и стоял, ссутулившись, бессмысленно глядя куда-то вдаль. Наконец, Хайнц отважился спросить:

– Разрешите, я понесу?..

– Нет.

«Не доверяете?» – мрачно подумал Хайнц.

– Ладно, держи.

Чемодан, полный глухо бряцающих металлических стержней-ключей, оказался чудовищно тяжёл. Хайнц пёр его, через каждые две минуты меняя руки, и очень скоро окончательно выдохся. Чемодан снова взял Штернберг, и дальше они несли груз по очереди.

– Командир, а что теперь будет? – спросил Хайнц во время одной из кратких передышек.

– Придётся дожидаться завтрашнего утра, чтобы провести обряд. Лучше было б, конечно, подождать на капище. Только бы туда в наше отсутствие никто не сунулся…

Значит, всё заново, поёжился Хайнц. Восемь человек лишились чувств, когда Зеркала, заработав, стали забирать энергию. «А теперь нас всего двое. Выходит… выходит, мы вообще погибнем, когда снова приведём эти штуковины в действие?..»

– Не исключено, – спокойно согласился Штернберг.

«Боже мой, – затосковал Хайнц, – я же не хочу…»

– Я тебя и не заставляю, – ровно сказал офицер. – Напротив – когда доберёмся до капища, возвращайся в деревню. Это приказ. Хватит с меня на сегодня трупов. Только, когда пойдёшь туда, не сходи с дороги, в условиях темпоральной нестабильности на проторённых путях всегда безопаснее. Иди прямиком к генералу Илефельду, если он ещё не сбежал. Тебя, разумеется, сразу потащат на допрос по поводу нарушения приказа фюрера. Ничего не бойся, просто сваливай всё на меня. Мол, начальник распорядился, вот и выполняли. Ты человек подневольный, вряд ли они тебе что-нибудь сделают…

– Командир, я с вами, – с обидой сказал Хайнц.

Штернберг помолчал, внимательно посмотрел на него. Хайнц выдержал этот исковерканный взгляд, в свою очередь твёрдо глядя в лицо офицеру – и видя засохшую кровь на кромках тонких ноздрей, лилово-сизые тени на подглазьях, нелепые разноцветные глаза за надтреснутыми очками – и что-то дикое и отчаянное в этих глазах, безмолвно кричащее, не находящее выхода, безнадёжное, подобно последнему взгляду осуждённого перед залпом расстрельной команды.

– Ладно, – сказал, наконец, Штернберг. – Тогда не трясись.

– Я и не трясусь…

От мысли, что уже завтра ему, скорее всего, суждено погибнуть, Хайнца всё равно начало трясти, да ещё как, зуб на зуб не попадал. Он пытался успокоиться, подумать о чём-нибудь другом, и Штернберг, конечно, прекрасно это чувствовал и говорить начал, верно, лишь затем, чтобы как-то его отвлечь.

– Сегодня ты видел подлинную цену милосердия, – тихо говорил Штернберг. – Цена ему – моё сегодняшнее поражение. У меня был отличный шанс раз и навсегда избавиться от Эдельмана. Просто нажать на спусковой крючок, и всё. Я этого не сделал. Отрыжка гуманистического воспитания, снисхождение к обезоруженному и всё такое прочее. Вас уже воспитывали иначе. И правильно, наверное. Не откладывай на завтра убийство врага, если можешь уничтожить его сегодня.

Хайнц ничего не ответил на это и долго молчал. Сплетение ветвей над ними ловило настороженный слух в паутину своего оцепенелого безмолвия. Деревья редели, светлеющий воздух словно наполнялся серебряной пылью.

– Командир, а если наша… операция… завершится успешно, то мы… ну, то есть, даже если нас уже не будет… наша страна совершенно точно одержит победу?

– Абсолютно точно, это я тебе обещаю.