Каменное зеркало

Неужели ему нельзя было добиться от подчинённых почитания и преданности естественным путём, поразился Хайнц. Он ведь запросто сумел бы это сделать. Зачем ему ещё понадобились какие-то оккультные обряды – насилие и чрезмерность?

– Можно было, разумеется, попробовать обойтись и так. Но в человеческих чувствах не существует гарантии. Что одному приятно, то другому отвратительно, и наоборот. Что нравилось вчера, начинает раздражать сегодня. А некоторым так и вовсе всё подозрительно – или всё безразлично. Кому это знать, как не мне… Зонненштайн требует слаженную волю, общий искренний порыв. Мне была нужна гарантия, что всё пойдёт как надо. И я провёл корректировку вашего сознания. Вот и всё. Надеюсь, тема исчерпана? – очевидно, Штернбергу не слишком хотелось это обсуждать: речь его стала отрывистой, на скулах проступил бледный румянец. Удивительно было, что он вообще ответил, а не отделался приказом замолчать.

– А если я не хочу, чтобы моё сознание вот так уродовали, проводили в нём какую-то корректировку, – сердито сказал Хайнц. – И вообще…

– Вот только не надо мне объяснять, как это гнусно и прочее, – прервал его офицер с какой-то нарочито-отталкивающей усмешкой. – Да, гнусно. И что с того?

Хайнцу захотелось ударить его. Каким же гадом он всё-таки иногда бывает. Однако вспышка возмущения быстро погасла – Хайнц догадался, ему просто-напросто сунули в зубы то, что он в данный момент хотел получить: «Да, я сволочь, что и требовалось доказать, отстань».

Хайнц плёлся далеко позади Штернберга и раздумывал, как бы ему, рядовому, объяснить высокопоставленному офицеру, что тот перестарался, сделал лишнюю работу, покалечил людей, которые и без всяких специальных мер пошли бы за ним куда угодно. Он ведь мысли читает. Так как же он этого не понимает? Или не хочет видеть, не верит? Самому себе не верит?

Штернберг то и дело беспокойно оглядывался, и даже сквозь завесу снега было видно, что лицо у него злое, и он, наверное, хотел бы крикнуть Хайнцу «заткнись» – если б таким окриком можно было заставить человека перестать думать.

Когда между деревьями показался просвет, Штернберг резко остановился, предупреждающе поднял руку и снял с плеча карабин. Хайнц замер на месте. Тишина обступила его со всех сторон, лишь глухо слышалось глубокое и ровное дыхание леса в кронах сосен. Хайнц напряжённо осматривался по сторонам, но ничего не видел, кроме сосновых стволов и переплетения веток. Штернберг осторожно двинулся вперёд, от дерева к дереву. Хайнц снял автомат с предохранителя и последовал примеру командира.

Деревья расступились, открывая расстилающийся под низким небом белый простор у подножия крутой, поросшей чёрным ельником горы. Хайнц посмотрел на Штернберга: тот опустился на одно колено, взял на изготовку карабин и теперь пристально вглядывался куда-то вдаль сквозь редеющий снег. Весь облик офицера выражал такую спокойную, нерушимую уверенность, что у Хайнца мгновенно потеплело на душе. Где ещё найти такого человека, чья вера в собственные силы согревала бы окружающих подобно жару от костра, подобно солнечным лучам… Ещё подумалось, что офицер совсем недаром оставил себе карабин, а Хайнцу отдал автомат: очевидно, Штернберг не возлагал никаких надежд на Хайнца как на меткого стрелка и взял оружие гораздо большей прицельной дальности, отводя себе главную роль в той охоте, которую они вели. Это показалось Хайнцу оскорбительным. «Как солдат я, значит, не имею ценности, я нужен лишь в качестве источника энергии, вроде аккумулятора…» Тут Штернберг раздражённо покосился на него и проговорил свирепым шёпотом:

– Ну чего ты заладил, хватит уже рассусоливать, не слышно из-за тебя ни черта!

Что значит «хватит», оторопел Хайнц, – думать хватит? «Похоже, он из-за меня не слышит мыслей того, кто находится там, впереди. Может, он засёк польского археолога?» Хайнц сделал попытку вообще не думать – не получалось. Он окинул взглядом заснеженное поле и вдруг понял, что тёмное пятно, принятое им поначалу за камень, на самом деле – лежащий в снегу человек. Едва ли это мог быть кто-то иной, кроме беглеца-учёного.

Штернберг поднялся и махнул рукой:

– Ладно, пошли. Только в случае чего в спину мне ненароком не пальни…

Офицер, с карабином в руках, почти бегом направился к лежащему посреди поля человеку. Хайнц, выставив автомат, пошёл следом, невольно пригибаясь из-за острого чувства собственной уязвимости на открытом месте, лишённом всяких укрытий.

Поляк лежал в снегу, подогнув руки и ноги. Голова неестественно запрокинута назад, лицо искажено, а вместо горла – рваный чёрно-красный провал. Снег запорошил окровавленное пальто, тихо падал в остекленевшие глаза и в страшную глубокую яму под щетинистым подбородком.

Большой угловатый чемодан валялся рядом, равномерно присыпанный снежным пухом.

Штернберг встал над погибшим, опустив оружие. А Хайнца продрал такой ужас, что земля качнулась под ногами. Сначала старики на капище, теперь ещё и это… Кто его вообще так? Собака? Волк? Не дай бог, здесь, ко всему прочему, ещё и волки водятся…