Каменное зеркало

Впервые за всю жизнь Штернберг почувствовал, каков вкус истинной свободы. Она щедрой сияющей струёй примешивалась к крови, наполняя его лёгкостью бестелесности. Все путы рассыпались пылью. Он с благодарностью глядел на свою избавительницу, жадно любуясь ею – пусть это всего лишь иллюзия, но иллюзия прекрасная, позволяющая вообразить, будто перед ним и вправду стоит его маленькая узница, неловко держа перед собой эсэсовский кинжал. Эти тёмные, как лесная чаща, зелёные глаза, в которые он смотрел почти до обморока; кошачьи скулы, по которым он, оторвавшись от истерзанных губ, водил языком, дичая от восторга; тонкая шея, на которой его людоедские укусы оставляли фиалковые синяки – в день своего отъезда за границу Дана, помнится, то и дело смущённо прикрывала их ладонью, а он всё отводил её руки.

Больше Штернберг не сделал ни шага назад.

Что-то металось по клетке сознания белой птицей – пронзительное, отчаянное, очень важное. Что? Собраться с мыслями, пока ещё есть возможность думать. Вспомнить, пока ещё получается – кто знает, быть может, там, на границе, все воспоминания изымают, как личные вещи у арестантов.

Штернберг смотрел в зелёные глаза своей убийцы и видел в них лишь лютую звериную злобу. Не так, совсем не так глядела бы на него сейчас настоящая Дана. Хотя – почему не так?..

«Опять начинается. Ты до сих пор не понял, что со всеми этими ментальными корректировками заморочил голову прежде всего самому себе?»

То, что Штернберг собирался сказать, не имело никакого отношения к стоящему рядом созданию, оно упразднялось, оно служило лишь материализовавшимся воспоминанием, чтобы легче дались слова, которые он должен был во что бы то ни стало произнести, пока его губы не потеряли способность двигаться, пусть эти слова могли услышать только снег, лес да холодный ветер.

– Как жаль, что ты меня сейчас не слышишь, – тихо сказал Штернберг. – Ты теперь никогда и не узнаешь, и всё из-за меня… Нет, напротив, ты-то уже давно всё прекрасно знаешь, ты ведь умница, это я такой идиот, о господи, каких ещё поискать надо… Ведь как бы я ни уверял себя в обратном, я же жить без тебя не могу, я попробовал, и вот видишь, какая мерзкая чепуха из этого вышла. Я просто раб. Вокруг столько вещей, во имя которых я обязан умереть, тогда как ради тебя стоило бы жить… Я слишком много всего должен – но хочу только одного: каждое утро своей жизни просыпаться рядом с тобой, потому что, – он умолк, пересиливая себя. – Потому что… Боже, какой я, оказывается, трус. Хуже всего, когда колючая проволока натянута внутри… Я люблю тебя. Я трус, я должен был повторять тебе это каждый день, снова и снова. Ты свет, ты чудо, ты величайшее счастье. Я люблю тебя. Прости, я уже не приеду. Я всегда, покуда себя помню, буду тебя любить…

Штернберг устало прикрыл глаза, отдав самое последнее, что поддерживало его силы. Он ждал удара, холода стали меж рёбрами и ослепительной вспышки боли – но не чувствовал ни малейшего движения возле себя. Странная тишина застыла рядом. Он больше ничего не чувствовал. Больше не ощущал ничьего присутствия. Он открыл глаза и никого не увидел.

Кинжал был зажат в его руке. Остриё почти упиралось ему в грудь.

С неба медленно-медленно, будто завораживая само время, падал лохматый снег.

* * *

Возвращаясь к оврагу, Хайнц проклинал себя за трусость. Когда командир, словно бы внезапно обезумев, начал кричать, потом, с силой оттолкнув его, принялся палить куда-то, а затем свалился в овраг, Хайнц не выдержал и бросился бежать. Он осознал, что никто его не преследует, только когда совершенно выбился из сил. Обернулся в ту сторону, откуда шла вихляющая цепочка его следов, и постоял с автоматом наперевес, выжидая. Безмолвный лес, высясь вокруг храмовыми колоннами заиндевелых сосен, презрительно прислушивался к его шумному срывающемуся дыханию.

Хайнц пошёл обратно, сначала медленно, затем всё быстрее. Стремительно нарастающее ощущение катастрофы подгоняло его, лесная тишина словно выталкивала его из себя. Хайнц снова побежал.

В одиночку в этом зачарованном зимней стужей лесу было страшно. Скоро Хайнц потерял всякое чувство времени – впечатление было такое, будто он идёт уже целую вечность, и только вид собственных следов на снегу убеждал его в том, что он не сбился с пути.

У оврага Хайнц никого не обнаружил.

– Командир, – звал Хайнц, спускаясь вниз. Вокруг трещали ветви промёрзшего кустарника. На самом дне из глубокого снега, как надгробие, торчал чемодан. Хайнц вцепился в эту неподъёмную ношу с такой поспешностью, словно прикосновение к ней могло передать ему знание о том, что же случилось со Штернбергом.