Я беспомощно взглянула на него и неожиданно разревелась. Слезы текли и текли по щекам, и у меня не было сил их вытирать. Якуб растерялся и бестолково затоптался рядом, иногда тыкая мне в лицо то платьем с пола, то краем своей курточки. Он хотел помочь, глупый мальчишка, но вот беда – совсем не знал как. Я стекла по стене на пол и закрыла глаза. Мне хотелось исчезнуть, не существовать, чтобы не знать больше никого и ничего, но вместо блаженного неведения мне на голову полилась холодная вода. Сидеть и жалеть себя тут же перехотелось, зато появилось жгучее желание надрать Якубу уши.
— Ах ты, маленький негодяй! — я встала и грозно топнула на него ногой, не заботясь, что нас могут услышать. Якуб взглянул на меня и попятился, старательно скрывая свое лицо. Плечи у него подозрительно задергались, и я вначале подумала, что он плачет. Но нет! Глупый мальчишка запихнул себе в рот край кружевного шейного платка и весь дрожал от беззвучного смеха. В руке он держал оловянную кружку, из которой щедро меня полил, как майский дождь — посевы.
Я обиделась, разгневалась и хотела уже как следует отшлепать его, но стоило мне подойти к нему, на меня тут же уставилось мое отражение; кружку я сама начищала до блеска. Мало того, что все мои черты исказились до смешного; я увидела, что чепчик сидит у меня на макушке некрасивым блином, во все стороны из-под него вылезли непослушные волосы, а нос, кажется, распух, как слива! Я представила, как выгляжу со стороны, и я прыснула от смеха, а Якуб, глядя на меня, затрясся еще больше, похрюкивая через ткань. Я обняла его, и мы захохотали, как два дурачка на представлении бродячего театра, пока наконец я не почувствовала, что вновь могу разумно рассуждать.
— Куда ты дел мои вещи? — спросила я у него требовательно. Мне стало легче, как будто смех и слезы вычистили все внутренности души.
— Какие такие вещи? — невинно спросил маленький прохиндей.
— Которые лежали в коробке из-под леденцов.
— Ах, эти… — ему явно хотелось потянуть время.
Я не сводила с него взгляда, и он опустил глаза.
— Мне нужна была жестянка, — нехотя признался Якуб и подковырнул туфлей половицу. — Я видел, что ты ночью прятала в нее мешочек. Я хотел выкинуть его из окна.
— Как из окна? — меня охватило отчаяние, и я схватила его за плечи. Боль в руке неприятно напомнила о себе. — Зачем?
Якуб потупился и угрюмо помолчал.
— Потом я придумал сбивать им крыс, чтобы они не бегали по балкам, — со вздохом сказал он, когда счел, что молчания достаточно, чтобы ответить на мои вопросы. — Но он оказался слишком тяжелым. И очень громко падал. Поэтому я подвесил его под потолком и кидал в него пуговицами. И из десяти раз попал девять!
Я закатила глаза, совсем как мадам.
— Очень рада вашим успехам, сударь, — великосветски заметила я и сделала книксен. — Но теперь вы полезете наверх, достанете его и принесете мне назад. А потом, заруби себе на носу, сидеть тебе придется тихо, иначе вернется капитан и заберет тебя с собой. И отдаст каким-нибудь злодеям!
Последнее я добавила зря. Якуб сник и помрачнел. Он беспрекословно залез наверх и долго там копошился, роняя вниз солому и опилки. Когда он спрыгнул на пол, я заметила, что глаза у него на мокром месте, но говорить ничего не стала.
Мы перепрятали мешочек, а жестянку я великодушно подарила Якубу, хоть мне и жаль было с ней расставаться. Мы уговорились, что если он услышит шаги, то вновь спрячется наверху; вряд ли кто будет искать его там. Мадам все не возвращалась, никто не отпирал нам дверь, и если сначала я радовалась этому, то потом нам захотелось пить и есть, и радость уступила место беспокойству. Якуб крепился как мог, но его терпения не хватило надолго, и он принялся баловаться: путал мне нитки, пока я шила, прятал ножницы. У меня не хватало сил на него сердиться, поэтому я посадила его распускать дырявые вязаные чулки и сматывать нить в клубки, пообещав от отчаяния, что чем лучше он сделает работу, тем вкуснее будет ужин. Не знаю, о чем я думала, но во всяком случае на время мне удалось его угомонить.
Вместо мадам к вечеру явилась старуха. Она забрала починеную одежду и холодно назвала меня маленькой дрянью и другими грубыми словами. В промежутке между ругательствами госпожа Рот успела сказать, что капитан считает меня воровкой и убийцей, и мадам склонна с ним согласиться, и что с таким лицом и характером, как у меня, зарабатывать я могу не в хорошем доме, а у нищих. Она назвала сумму, которую названный дядя получил за меня, и у меня по спине побежали мурашки – я не могла даже представить такого количества денег. Хуже всего было то, что моя работа никак не покрывала затраты на одежду и еду, и долг перед мадам увеличивался. Мне стало от этого так тошно, что я просто опустила голову и ничего не ответила.
Госпожа Рот взяла меня за подбородок жесткими и холодными пальцами.