Камила

— Боюсь, господин судья, — я не лгала; мысль о пытках вызывала дрожь, — но ведь убийства не прекратятся, если повесят невинного.

Звякнула крышка чернильницы. Мой собеседник не ответил, и его лицо стало строже, пока он глядел на неочиненное перо. Я опустила голову. Мне казалось, что меня будто унесло в утлой лодке на середину озера, и лодка протекает, и нет из нее спасения. Судья, похожий на борзую, чьего имени я не знала, мне не верил.

Он очинил перо и принялся писать, изредка прерываясь, чтобы задать мне вопросы: как меня зовут, что я видела в тот вечер, и что за убийство произошло раньше, и как я узнала убийцу. Я рассказала ему обо всем, умолчав только о месте убийства Аранки, и о том, что именно я нашла ее мертвой. Я еще надеялась, что он не узнает о доме греха, и о том, как меня подозревал капитан, а если узнает, то потом, когда настоящий убийца будет наказан. Он написал три письма, дождался, пока чернила высохнут, и запечатал их сургучом.

— Сдается мне, дитя, тобой движет желание справедливости. Если бы я был твоим отцом, то видела бы ты что или нет, я велел бы тебе позабыть об этом, — он говорил сухо, отрывисто. — Я вызову людей, которые отведут тебя в дом тюремного надзирателя. Там ты поживешь несколько дней, пока не будет доказана вина господина Штауфеля или твоя. Любовь — прекрасное чувство, — неожиданно добавил судья, — но глупость отвратительна.

Я покраснела и промолчала, хотя у меня было что сказать и о любви, и о глупости. Судья оказался добрей, чем мне мнилось, и я нисколько не возражала против того, чтобы пожить взаперти в доме у тюремного надзирателя. Господам придется отложить свой отъезд из-за разбирательства, но это меня волновало мало, и я почти не думала о них и о том, как вернусь в хозяйский дом.

В доме у надзирателя меня приняли хорошо. Его жена — вечно уставшая женщина лет двадцати пяти, — обрадовалась неожиданной помощи и беззастенчиво приставила меня к работе по дому. Я помогала ей с тремя детьми, с уборкой и стиркой, и, странное дело, на душе впервые было легко. Мне казалось, что уж теперь-то все наладится, и убитые будут отомщены, а невинные спасены, но никому не дано знать, что именно уготовано им Богом.

Глава девятнадцатая

Три дня я провела в гостях, и на четвертое утро пришла весть, что мне надо появиться перед судьей, но не в суде, а в его доме. Я попрощалась с каждым из детей, к которым успела привязаться, и поблагодарила хозяйку за гостеприимство — она смогла сделать так, что заключение не казалось мне тягостным, хоть выходить из дома мне было нельзя. Она перекрестила меня и благословила, хоть и осуждала меня за влюбленность в убийцу, и вначале подозревала во мне хитрую и пронырливую девку, которая прячется за маской покорности.

У дверей судейского дома стояла знакомая карета, и мне стало не по себе. Мой хозяин приехал — вот что значил этот поспешный вызов. На козлах сидел лакей и покуривал длинную трубочку. Он сплюнул мне под ноги табачной слюной и ухмыльнулся, но я сделала вид, что не заметила его презрительного лица, и поспешила пройти мимо. Мне отворила та же служанка. Она бесстрастно взглянула на меня и провела наверх. Из глубины дома слышались радостные детские голоса, и я мельком успела увидеть в приоткрытую дверь нарядную златокудрую девочку в розовых шелках, которая отталкивала блюдо со сластями. Я и не думала, что у судьи есть дети или внуки — он казался мне таким важным, точно был выше простых человеческих радостей.

Я вошла внутрь комнаты (на этот раз меня привели в гостиную, а не в кабинет) и остановилась у дверей, исподлобья оглядывая присутствующих. Господа вольготно расселись вокруг стола, на котором стояли закуски и початая бутылка вина; кроме судьи здесь был господин барон, его сын и сам Штауфель. Меня бросило в жар — угощение и вино значило, что мои слова пропали втуне, никто им не поверил, и все было зря. Судья ведь предупреждал меня почти открыто, а мне и в голову не пришло, что он говорил о себе. Чего же стоит императорское правосудие, если из невинных признание добывают пыткой, а судья сидит за одним столом с тем, кого подозревают в убийстве?

— Вот она, — произнес судья. Сегодня он был напудрен больше, чем обычно, мертвенно-бледный старик с болезненным нарисованным румянцем.

Они обернулись ко мне: барон — с брезгливостью, его сын — с интересом, а о чем думает Штауфель я уловить не могла. Его взгляд оставался для меня все таким же непроницаемым.

— И ее я пригрел в своем доме! — воскликнул барон фон Эхт. Кажется, он уже выпил, глаза у него были мутными. — Никогда, друг мой, ни-ког-да, не поддавайтесь на бабские уговоры. Ничего они не понимают в слугах. Слуги должны быть верными и отдавать за господина свою кровь до последней капли! В наше славное время так и было, да. Это сейчас молодые носятся с идеями просвещения: школы для бедных, права жидам, законы о крестьянах — все это не доведет до добра! На вольномыслии они сломают шеи, когда какой-нибудь безродный выскочка попробует встать наравне с достойнейшими людьми… — он выдохся и перевел дух.