Камила

Судья скрестил руки на груди. «Я ведь предупреждал», явственно читалось в его взгляде.

— И все-таки, если это недомыслие, то тюрьмы она не заслуживает, — его голос обволакивал, утешал. Но я ему не верила. — Скажи честно, девица, ты распускала ложь из мести?

Если бы я была сильной и смелой, я бы твердо заявила ему «нет», и повторила бы свои слова о том, что видела Штауфеля и что он — убийца, и с гордо поднятой головой приняла бы любое наказание. Но, увы, мой характер был слаб, как полевая трава, и я боялась тюрьмы, и растерянность накрывала меня с головой. Как знать, что стало бы, если бы тогда я отреклась от своих слов! Но я промолчала и опустила голову.

Судья вздохнул и позвонил в колокольчик. Явившейся служанке он приказал сходить за стражниками и принести еще вина господам. Я стояла на месте, как будто примерзла к деревянному полу, и не пробовала сделать даже попытки к бегству. Господа больше не глядели на меня и обсуждали уже иные дела, которые волновали их куда больше, чем я.

Дорога в тюрьму запомнилась мне плохо. На глаза то и дело наворачивались слезы, хотя я не могла толком объяснить, что заставляло меня плакать. Я потеряла службу, деньги и доброе имя, но это было не так важно. Во сто крат сильней сердце ныло, что все усилия Иштвана и тетушки Амалии дать мне достойную жизнь пошли прахом. Пропащая у меня душа! Как ни крути, я возвращаюсь туда, где должна была быть уже давно, после смерти Марии.

На мое счастье, меня не стали обыскивать и приковывать к стене, но, когда я оказалась посреди переполненного подземелья, мой дух окончательно угас. Среди ругани и молитв, вони от испражнений и грязной одежды, в холоде и сырости камня я точно оцепенела, боялась сделать лишний шаг. Мое появление осталось незамеченным среди разноцветной оборванной толпы, и я мелкими шажками отошла в дальний угол, чтобы присесть на кучу смрадного тряпья. Однако под мной кто-то зашевелился, забарахтался, кляня белый свет, и мне пришлось спасаться бегством.

Ганс не замечал меня, и я не навязывала ему общества. Чаще всего он сидел, уставившись в одну точку, и пальцы его перебирали звенья цепи, которой были скованы запястья – одно за другим, и так бесконечно. Редко-редко он заговаривал с кем-нибудь по собственной воле и один раз разбил лицо сумасшедшему, который обходил камеру и клянчил медную монетку, чтобы отдать долг, пока в него плевали или дергали за полы камзола. Этот бедный старик был секретарем у знатного человека, но из-за игры в карты и женитьбы на молоденькой продал часть его книг, после чего угодил в тюрьму. Большую часть времени он бредил, что находится на службе, и заключенные казались ему важными посетителями дома, и лишь иногда он начинал рыдать и скулить, как побитая собака, сожалея о потерянной свободе и непоправимой ошибке. Здесь, в тюрьме, были и разбойники, и бродяги, и шлюхи, и старуха, которую отправила в тюрьму собственная дочь, и пара дворян, у которых не нашлось денег выкупить себя, и младенец, страдавший поносом, отчего его мать ругалась на чем свет стоит, и поддельный монах, собиравший деньги на несуществующую церковь… От безделья и спертого воздуха они ссорились или зло подшучивали друг над другом, а когда приносили еду, начиналось настоящее побоище.

В первую же ночь у меня украли чепец и гребешок и сменяли у стражников на крепкую водку. Мне поднесли глотнуть из бутылки, якобы из уважения, и отказываться не стоило, чтобы не злить негодяев. Я отпила совсем немного, но из глаз полились слезы, а в нос точно насыпали табаку с перцем; мне подумалось, что пить это нельзя. Одна из девок решила, что споить меня будет весело, но я сделала вид, что меня начало тошнить прямо на ее юбку, и она оставила меня в покое.

Кормили здесь плохо. Слабым, старым и малым доставались лишь объедки, потому что даже за горсть каши приходилось драться, а за хлеб воры нанимали себе из этих несчастных слуг, которые вычесывали им вшей, чесали пятки и служили мишенью для издевательств. В первый день я набрала себе каши в подол передника (деревянная посуда считалась здесь необыкновенной роскошью и признаком богатства), но съесть ее не смогла. Рядом со мной появились мальчик с девочкой, лет пяти, не больше. Они ничего не говорили, лишь как голодные галчата, жадно смотрели на склизкое, пресное угощение, и я переложила им половину прямо в чумазые ладошки. Дети немедленно набили себе рты, не обронив ни слова благодарности, и слева от меня хрипло засмеялась старуха, прикрывая костлявыми, разбухшими в суставах ладонями лицо.

— Блаженная, - припечатала она. — Раздаешь еду, словно можешь без нее прожить. О себе подумай. Здесь все думают только о себе.

Старуха больно ущипнула меня выше локтя, но я промолчала. По ее иссохшему лицу и запавшим глазам было видно, что она голодна и давно не ела досыта.

— В раю тебе зачлось бы, — закаркала она. — Но таким, как ты, там не место! Не прикоснутся к одеждам Девы, не соберут слез Его!