Камни поют

– Да не знаю даже, мне уже поздно любимого героя иметь. Ну вот как думаешь – имели они возможность не заниматься тем, чем занимались? Могли, может быть, бежать, дети же совсем были, кто бы осудил?

– Ну не знаю… Могли, наверное. Но не хотели.

– Вот, правильно. Они знали, как надо, поэтому мы о них читаем, плачем… Вот ты плакал?

Я не плакал, мало над чем плачу, я бесчувственный, я только над собакой, над животными, над – но только все равно киваю, говорю, что плакал, потому что не могу разочаровать, показать, какой на самом деле.

И даже бабе Наде не посочувствовал, что одна живет, что разговаривает с нами, а могла бы со своими детьми, с сыновьями, что ставит на его стол идиотские фарфоровые чашки, хотя Лис только из своих пьет. И он потом уверит, что я таким родился, но с этим можно бороться, нужно смотреть и слушать, нужно делать разное и тогда даже смогу понять, почему мама –

– Так плакал или нет?

– Плакал… Прямо на уроке литературы плакал.

– Вот видишь. А кто-то еще в вашем классе плакал?

(Что он с остальными делать будет, зачем ему? Но, может, похвалит за то, что есть другие, ведь так радовался из-за Аленки, хотя в целом сам позвал, я только показал, что есть жалкая, странная, несчастная девочка, которую нельзя жалеть и рассказывать о морском, о русалочьем.)

– Да, я видел… как один мальчик. И еще одна девочка, – прибавляю на всякий случай, потому что кто поверит, что только мальчик?

Да и девочку придумать можно легко, тогда как всех мальчиков из моего класса Лис знает, попросил рассказать еще давно. Даже список попросил написать, но я не все правильно сделал – некоторые фамилии так и не смог запомнить, они сложные и смешные, а готовый, учительский список не решился стащить.

Один раз видел, что Лис достал этот мой неправильный список из серединки блокнота, где сложенным в два раза хранил, стал читать, водить карандашом по именам.

Кого искал, о ком думал?

Раскаялся, что рассказал.

Ну зачем ему Миша Нестеров, Вова Приходько? Зачем Валюха Панкратов, Алик Негодный (хорошо, это я ему фамилию придумал, потому что настоящую забыл, но Алик и вправду был совершенно негодный ребенок, просто невозможный)? Ребенок, ха. Этот ребенок-то и мог больнее всех по сопатке съездить, мокрым и грязным полотенцем ударить, подножку поставить, огрызок от яблока за шиворот засунуть.

Может, последнего и не делал, а это в старом интернате было. Про того себя плохо помню.

– А кто именно? – поворачивается заинтересованно.

Чай свой на подлокотник поставил: остыл, пар не поднимается.

– Ты их не знаешь.

Вздыхает.

– Все же жаль, что ты не хочешь помочь.

– Да я с радостью – я всем!..

Но он перебивает:

– Я уезжаю, потому что вам со мной неинтересно. Вы уже думаете о поступлении, о взрослой жизни. Ты выйдешь из интерната, государство выделит квартиру. И ты с радостью ее от государства возьмешь. Или на двоих с кем, здесь, в Туапсе. Поступишь в институт, забудешь меня. И Даня тоже, и Влад. Может быть, только Аленка не забудет, она единственная ласковая девочка… Жалко только, что все время меня чужим именем называет, каким-то Аликом.

Что?

Никогда не слышал, чтобы Аликом, – она-то все ясно видит, соображает, кто перед ней. Разве только в какое-то тайное, только их время, когда не смотрю. Часто на них не смотрю: думаю, что так уступаю девочке, и хвалю себя.

– Ты что же, про Алика не знаешь?

– Представь себе.

Рассказываю, сам напряженный внутри. Мог бы не рассказывать. Раз мы тебе неинтересны. Можешь ехать в свою Москву, скатертью дорога.

– А, ну раз так… Я не знал. И что, она своего инструктора до сих пор помнит? Вот верное девичье сердце, всем бы такое. Так вот, я уезжаю, но хочу попрощаться. Скоро у меня появится машина, и мы сможем совершить настоящее путешествие. Покатаемся с ребятами, и я уеду. Это как знак будет. Что молчишь?

– Можно будет сесть с тобой на переднее сиденье?

Не потому сказал, что так уж хотел на переднее. Сказал.

Лис улыбается: широко, светло – конечно, о чем речь, ты же всегда моим первым был.

* * *

Но понимаешь, Маш, продолжаю рассказывать я уже дома, машина у него только через год появилась, а он не мог уехать, не выполнив обещания. Через год, когда помогал в новую комнату, которую мне выделили, перебираться, перевозить вещи, сказал – ну все, можно прощаться. А я уже и перестал думать, что на самом деле, может, только пугал, может, ничего не последует за словами, уже тогда было понятно, что любит разговаривать, нет, разговариватьразговариватьразговаривать. Он со мной математикой занимался, физикой – поступать в этом году, я не знал, что выбрать, а потом оказалось, что сиротская льгота была…

Хотел кем-то стать.

Комната новая похожа была на ту, что Лис у тети Нади снимал, – вытянутая, неудобная, поначалу не понравилась совсем, но дареному коню… Знаешь, даже фотография сохранилась, может быть, ты и видела. Вот мы в новой комнате – я, Даня, Лис, а вот его ты не знаешь, и его…

– Неужели ты?

– Да, я сижу на корточках, смешной такой, длинноногий.

– Алексей Георгиевич всегда носил очки?