Камни поют

– Нет. В тот год, кажется, впервые надел, а вначале долго жаловался, что белые мухи перед глазами.

– Тебе шестнадцать здесь?

– Да, исполнилось зимой.

– Расскажи, пожалуйста, об аварии, – просит Маша.

– Могу, если хочешь. Хотя и неохота вспоминать. Но пожалуйста.

– А кто был за рулем – он?

– Не знаю, не помню.

– Это как?

Вот и милиционер все повторял – это как, как можно ничего не помнить, ты что же, дурачок у нас? Как-то так говорил.

Ну хорошо, я был за рулем, я. Довольна? Потом извинюсь, потом объясню, что не имел в виду ничего плохого, а сейчас нужно снова быстро проговорить, пока –

1981

Пока мы стоим на склоне, мы в зеленом уазике, сидим втроем на переднем сиденье: я, Лис, Конунг, хотя вначале он пообещал, что вдвоем будем. И не вспомнился бы тот разговор, но Лис первым заговорил: мол, только не обижайся, но у Конунга сейчас сложное время, переходный возраст, брыкливо-бодливые тринадцать, помнишь, что и сам был таким. А я в тринадцать только осваивался в интернате, ходил тихий, боялся, как бы пацаны старшие не наваляли, потому что и первый день дался тяжело. Сидел в спальне на своей койке, не ложился – днем нельзя, а только сидел, обхватив голову руками. Тогда меня еще брили целиком, а при поступлении в обязательном порядке, потому как не хотели, чтобы я им педикулез притащил. Поэтому голова шершавая и липкая, чужая. Так и сидел.

А Конунг все выпендривается, внимание привлекает.

Он и махача-то никогда настоящего не видел в тринадцать лет.

– Откуда у тебя она? – И Конунг гладит руль, кивает на кресла, обитые мягкой серой тканью.

На одном уже проплешина – Лис курил, рука дернулась.

– Это Дому выделили, а я пока у них единственный водитель, – усмехается, – но скоро заменят.

– Тебя нельзя заменить, – говорит Конунг, Лис улыбается: спокойно, довольно, того и ждал. Когда от меня – не верит, что искренне, сомневается.

Мы стоим на склоне, справа обрыв, рыхлая каменистая земля, чахлые деревца, маленькие сосны, никогда не мог запомнить их названий. Лис говорил, что это значит, что на самом деле я северный человек – не могу с лету запомнить слова чужого языка, названия трав и плодов, потому что все здесь чужое. Да как же чужое, когда мы жили с мамой в городе – в городе –

– Ничего, вы привыкнете, перестанете ездить на маяк. Зачем маяк? Вон Лешка большие успехи в биологии делает, скоро очки начнет носить… На конференции станет ездить. Зачем ему маяк и это вот? – кивает назад, там его гитара в чехле лежит.

Чувствую, как что-то схлопывается, всхлипывает в груди.

Кажется, что это как у Аленки, когда ее Алик русалкой другую девчонку назвал. То есть не так, конечно, я же не девка, чтобы сопли развешивать, перетерплю. А все равно болит. А ведь когда Лису историю эту выдал, не понял, что вообще именно выдал, хотя никакого права не имел.

Но только ведь и он наверняка ни хрена не понял. Что, кто, какая русалка, какой холод, какие руки, какое сбившееся одеяло?

– Леш, ну чего ты нос повесил? Возрадуйся, юноша. Сейчас возьмем инструменты, приберемся здесь немного после туристов, а то невозможно же. А потом поедем к ребятам.

У нас уже было это «к ребятам» – в лагерь, который мы достроили в прошлом году, когда Лис впервые заговорил об отъезде. Кажется, он хотел уехать для того, чтобы я с ним прощался каждый день все горячее и сердечнее.

Но теперь кажется, что на самом деле.

Зачем между нами Конунг?

Он вовсе не плакал над «Молодой гвардией».

А хочешь, я докажу тебе, как люблю?

Проговорил-прошептал.

– Хочешь?

– Ну что ты, Лешк, – зашептал примирительно, переглянувшись – ведь заметил, сразу обратил внимание – с Конунгом, – я и так знаю, доказывать не нужно. Лучшее доказательство – твои честные глаза, такие открытые. Ну что, поедем в лагерь? Там нас народ заждался, темнеет.

– Нет, ну ты хочешь?

Как зацепился за слова, не могу бросить.

Растерянный взгляд Конунга, потом хитрый – брось, Леша-Лешенька, как ты докажешь?

А хочешь, я –

Он нам все о машине рассказал, все показал. Как нажимать, куда жать – даже проехаться дал; да я бы и без него смог. Нам в интернат-то всегда разные припасы привозят, а водитель постоянный, дядя Толя, хороший и добрый мужик: иногда показывал пацанам постарше, как, ну, с машиной управляться. Только всегда тихонечко, чтобы воспитатели не засекли – хотя мне кажется, что все они прекрасно видели и что-то понимали, не хотели мешать. Ногой дотянулся.

ТЫ ХОЧЕШЬ ЗНАТЬ, КАК Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ?

КАК Я ТЕБЯ

ЛЮБЛЮ

УРРРРР

РРРРЫ

ТРОНУЛАСЬ И ПОЕХАЛА РРРЫ ЛЕШКА УБЕРИСЬ В СТОРОНУ ДАВАЙ ОСТАНОВИ НЕМЕДЛЕННО УБЕРИ РУКУ ТВОЮ Ж МАТЬ

Никогда так не говорил, не выражался грубо, даже когда искорка, вылетевшая из костра, выстрелила –

РРРРЫ

Загрохотали вниз, закрыли глаза. Ударило что-то прямо в лицо, загорелось под глазами, рассекло бровь, а под веки стало затекать холодное, плохое, неприятное.

Крики утихли, только некоторое время слышалось, как камешки сыплются из-под колес.

Справа темнота, и мы въехали в темноту.

Оглохли в темноте, а слепнуть было не надо, потому что –