Камни поют

Смотри только не изменись, Лешк, ты мне только таким нравишься, безгрешным, глупым. Ладно, ладно, естественные науки тебе хорошо даются, кто ж спорит. Если изменишься – мигом другое напишу. Не дуйся. Ты же не знаешь, что на самом деле о тебе люди думают? Вот и обо мне не знаешь.

Потом все смотрел на карман его рубашки, но никогда черного блокнота не замечал, не выкладывал Лис его и на стол перед собой, не хранил в квартире на книжной полке. Бог знает, может, где-то в другом месте хранил, но даже когда к нам пришли и стали обыскивать его комнату, вытряхивать все, заглядывать в книги, нашаривать швы в рубашках, разрывать землю в комнатных цветах – и то не нашли ничего. Только земля в ладонях и осталась, обрывки белых ниток.

А потом дрожал, боялся, ловил взгляды, от мельчайшего непонимания не спал – а вдруг Лис сейчас добавляет обо мне плохие, злые слова в свой черный блокнот (с чего я вообще взял, что он должен быть непременно черным?).

Лис, а ты написал сегодня обо мне?

Нет

Нет

Нет

Алоисий Добрый Лис

На качелях вверх и вниз…

Добрый Лис никогда не напишет обо мне ничего плохого.

* * *

– И ты проснулся в больнице?

Упорно возвращаемся к разговору об аварии, я-то думал, что все. Рассказывал Маше несколько раз, она, как и я, до последней мелочи помнит, но понимает, когда нужно просто проговорить, ничего не утаивая.

– Да, проснулся в больнице, в реанимации, там трое ребят лежали, уж бог их знает с чем. Один вроде как тонул.

– Как ты понял, что тонул?

– Так он же сам рассказал. Тонул, страшно было, вытащили какие-то ребята, на берегу в себя не пришел, лежал мертвым, что уж тут говорить. Скорая откачала. Повезло. Ну и потом сюда – под наблюдение. Вообще не знаю, что с ним потом стало, говорят, что из-за гипоксии мозг никогда не начнет функционировать по-прежнему.

– У тебя было много травм?

– Не помню. Вот у Лиса много – тридцать шесть переломов!

– Прямо-таки и тридцать шесть.

– Тридцать шесть, не веришь?

– Просто странно, что такая точная цифра, считал ли он, например, трещины, зачем рассказал ребенку, который тоже пострадал, – чтобы напугать?

– Хотел, чтобы мы над собой не плакали, – потому что ему-то гораздо хуже пришлось, ему руль чуть грудь не проткнул. Сердце. Если честно, то он потом маленьким рассказал, что у него до сих пор в сердце обломок того руля. Мол, в больнице хотели вытащить, а потом взвесили – и решили оставить.

– Леша, но ведь такого не может быть, какой еще кусок руля? Он бы умер сразу. Ты же биолог, ты знаешь, ну, как у человека все внутри устроено, как можно верить в такую ерунду? Когда даже я понимаю…

– Какая разница. Тогда-то не был биологом. Кусок пластика в сердце. Не знаю, он говорил, что каждую секунду может умереть, но пока еще нельзя. Потому что он все еще не уехал в Москву, не отпустил нас, не вырастил.

– Как он собирался вас растить – из Москвы?

– Ждал, что поедем за ним. Ждал, как оказалось, моего шестнадцатилетия.

– Но ведь тебе уже было шестнадцать.

– Ну вот он тем летом и хотел, никто не думал ведь про аварию. Ведь это я виноват.

– Ни в чем ты не виноват, – вздыхает. Не в первый раз думает, что я юный был, невинный, не желающий никому смерти.

Но только как же – я ведь на газ нажал, отлично это помню, не мог видеть, как он с Конунгом переглядывался, ну, как будто у них общая тайна есть, как будто бы они вместе хотят в Москву уехать. Оглядываюсь назад, об этом думаю – Лис столько говорил о Конунге, жалел его, рассказывал, как нелегко переживать переходный возраст. Как будто у меня не переходный был!.. Как будто мне жизнь легко давалась. Почему нельзя было пожалеть меня, а не только это – возьми фонарик, ступай приведи Даню, не говори никому жестоких и обидных слов, защищай слабых, заботься о девочках. А Конунга я возьму с собой в Москву, потому что ему это нужно. Он не будет жить в квартире, предоставленной государством, он больше похож на меня. Он даже на гитаре научился сразу играть, а у тебя такое корявое барре – сколько раз можно повторять, что не нужно так зажимать руку?

И дальше, дальше не останавливалась мысль.

Поэтому и взбесило страшно. Хотел, чтобы все провалилось.

Чтобы мы все провалились к чертям собачьим.

– И за что ты этого Конунга так ненавидел? – осторожно спрашивает Маша. – Что он сделал плохого лично тебе – просто был? Другое дело – Даня. Тут я понимаю. А тот?

Ну хорошо, я скажу. Все расскажу, и оставим это.

Понимаешь, он такой высокий был, с густыми волосами, пусть и не всегда аккуратно причесанными, но это все равно. У него не было гонереи и, в общем, если прыщики какие и были, то все равно это обычные подростковые прыщи, ничего страшного, в остальном же – гладкое, нормальное, человеческое лицо.

И я думал.

Да, черт возьми, именно так и думал.

Что он Конунга возьмет с собой в Москву, а я буду дальше по праздникам есть те пирожки, что Наташка приносит. Я любил Наташу и ее пирожки, вовсе не в том дело…

– Теперь понимаю. – Маша касается плеча, гладит легонько. – Но вы не провалились ни к каким чертям. Ты здесь. А дальше – тебе больно было? Что ты увидел, когда очнулся?