Камни поют

– Неправда, каких еще козлов? Ну да, они не профессиональные певцы, они геологи, биологи, педагоги… А твои, ну, с кем работаешь, – они ведь только этим и занимаются, встают – горлышко пробуют, продувают, связки тренируют. Как спортсмены. Технично. Раз-два: вот она, нота, хватай ее, проделывай определенную последовательность, а то не выйдет, а то у тебя партию кто-нибудь из-под носа уведет.

– Какую партию? Я работаю не в оперном театре, а в ДМШ. Но у нас и детишки лучше поют.

– Был я на ваших концертах. Ну да, неплохо. Но вообще не факт, что они останутся петь. Их родители запихнули, заставили.

– Я просто хотела попросить – ну не включай ты больше на всю квартиру, хорошо? «Пока земля еще вертится…», вот такое. Невозможно же слушать. Гитара еще. Как же я рада, что ты не играешь, я ведь только несколько раз в жизни слышала твой голос. Нет, не смогу сказать, что он прямо плохой, но…

– Накипело у вас. Хорошо. Я не буду. Постараюсь обойтись без музыки.

– Леш, ну почему сразу – без музыки. Женьке, кстати, нравится, как ты поешь.

Это Маша тогда говорила, не сейчас. И Женя маленькая на самом деле просила – пап, а спой еще раз песенку, покружи по комнате. И я кружил, мыча себе под нос какой-то нелепый на ходу придуманный вальс.

– Может быть, набережной к парку возле новой высотки пройдем?

Вдруг предлагает Женька, а что ей там – наскоро оборудованный парк там, где был пустырь, снег, какие-то штыри торчали, а весной – мягкая непритоптанная трава, такая прозрачная, что и зелени нет никакой.

Сейчас там ровно – дорожка, укрытые на зиму кустарники. Но совершенно неясно, приживутся ли, будут ли такими и весной. Или просто окажутся черными ветви, мертвые черные ветки.

Не люблю бывать там.

Там остовы мертвых церквей, голоса убитых церквей.

Так мама говорила.

Потом все церкви собрали и выбросили, разбили парк, построили высотку.

И ведь вместо Дворца Советов было, говорят, было… Нет, не могу вспомнить. Что там могло быть? Что-то белое, нежное.

Дерево, деревья? Но не те, что нарочно, искусственно посадили, а те, что были раньше, прежде Москвы.

Ну мы же гулять пошли. Отмечать. Давайте хотя бы на эту новую высотку посмотрим – а потом домой? И как вам не скучно, когда только домой, домой… Вечно дома.

Маша слышит, смотрит осуждающе – она-то все хочет, чтобы и дочь опекала меня, берегла, боялась ранить резким словом, но мне даже и нравится чуть-чуть, что не боится: что ж я, стеклянный?

Потому говорю – давайте, конечно же, пойдем, хотя там и память о маленьких храмах с отрубленными крестами, укрытая тоненьким грязным снегом земля. Но Женя хочет посмотреть новую высотку, и мы идем.

На самом деле никакая она не новая, конечно, – достроили и торжественно открыли в прошлом году, приурочили к семидесятилетию Генерального секретаря. Он и сам был, стоял и мало говорил, и его волосы трепал ветер с Москвы-реки. Но фундамент заложили гораздо раньше, поэтому сейчас высоток наконец-то восемь – и это если Дворец Советов не считать, который еще выше, который был призван организовать, упорядочить.

Он нас и упорядочил, от него мы такие.

Ну, так Лис говорил.

Он еще говорил, что это здание непременно рухнет и на его месте люди разобьют сад – с маленькими горными цветами, непривычными в большом городе, желтыми звездочками, фиолетовыми листьями. Но только Маша, когда услышала про рухнет, рассердилась, мол, ты понимаешь, что это за здание, а если да, то как можно говорить, что оно рухнет, его же к юбилею Генерального секретаря открыли, оно значит. А что значит, не смогла объяснить.

Но даже мне ясно, что он другое имел в виду.

Он хотел, чтобы я.

Я же биолог.

Я был биологом, пока не забыл все, чему учили.

Но он хотел, чтобы я все это посадил, чтобы я привез клубни, семена, побеги и черенки.

Эта высотка ниже Дворца Советов, поэтому навершие можно разглядеть – серп и молот сливаются в темноте в голубоватую Вифлеемскую звезду. Скоро она загорится страшно и нас обожжет, глаза выжжет.

Пап, ты чего дрожишь?

На носу Жени – веснушки, но как вижу? Ведь в этой части парка ничего, ни фонарей, ни подобного, неужели звезда такая яркая?

Ну скажи же, красиво сделали? Тридцать два этажа. Ты вдумайся только – тридцать два этажа, ничего подобного ведь не было раньше, когда ты молодым был, правда, да? Да и когда мы в Туапсе жили, на что смотрели? На эти маленькие домики, на курятники. Там и вправду вечно петухи у кого-то пели.

А что в этом плохого?

– Не знаю. Ничего. Ну это как деревня. Пап. – Она молчит. – А почему меня мама вдруг так резко вызвала, ты же в порядке? Ну, в относительном. Я подумала, что ты умираешь.

Я пытался покончить с собой.

Звезда над восьмой высоткой зашлась плачем, мигнула. Один, два раза. Или так все видно, так страшно? Женя думает, как ответить: что вообще чувствуешь, когда твой отец хочет покончить с собой? А, я же знаю, я видел –

Вот как. Поэтому в больницу? Но, пап, я не скажу, что меня это так уж удивляет.

Да ну?

– Да. Ты так расстроился, когда Алексею Георгиевичу пришлось так резко собраться и уехать.

Расстроился.