Камни поют

Но Даня улыбкой провожает – успел заметить, что я к встревоженной тебе бегу, пакет с ботинками забываю, возвращаюсь. А потом возвращаемся оба, потому что тебе, конечно, нужно обуться сидя, как же не подумал. Но Даня уходит не сразу – некоторое время смотрит на нас, улыбается. И так мне страшно стало, господи, как же страшно.

Ну что, гуляем, спрашиваешь ты, и я начинаю – вот же, никто не ожидал, но нужно срочно домой. И начинаю пятиться к выходу из кафе, а ты стоишь в весенних легких туфельках и нелепом тяжелом пальто, а в руках у тебя пакет с ботинками, хорошими, теплыми ботинками, помню, как впервые поехали за ними в хороший магазин и ты радовалась, что впервые не мерзнут на остановке ноги, но отступаю и отступаю…

Милая, пожалуйста, погуляй одна – или приезжай следом, но только мне надо быстро, очень быстро.

И мчусь к нам в Черемушки, от метро такси беру, чтобы автобуса не ждать.

Через пятьдесят две минуты стучу в дверь, потом спохватываюсь, даю условный звонок – чтобы Лис не испугался. Но он все равно, конечно, к двери не подходит. Тогда жду немного и открываю своим ключом. Объясню, для чего звонил, – я же раньше вернулся, раньше на несколько часов, потому как мы его предупредили: мол, не жди, гуляем до позднего вечера, будем ближе к одиннадцати.

Он стоит в коридоре, в руках – старенький тряпичный чемоданчик, набитый вещами, прямо как в прежние времена, как видели в старых фильмах, в мемуарах читали: человек на непредвиденный стук в дверь, на незнакомую машину во дворе брал такой чемоданчик и подходил к двери. Стоял. Долго, может быть, десять минут, потом успокаивался, шел спать, но не засыпал. Часто начиналось по новой.

Вот и Лис в последние недели такой же стал, все хуже становилось.

– Спокойно, это я. Я.

– А. Ага. Спугнул.

– Поставь чемодан, пойдем на кухню. Надо поговорить.

– Ага, – повторяет, сжимает ручку чемоданчика: приходится подойти, силой разжать руку, отнести чемодан в комнату Лиса, поставить в уголок.

– Ты, значит, его видел?

Встречает на кухне, растрепанный, тревожный.

Только сейчас замечаю, что в его волосах никакой рыжины не осталось – частые седые кудри, неопрятные, слипшиеся какие-то. Хочу сказать – ну что же забил на себя, как несчастливая, неустроенная женщина? Мог ли знать, что –

* * *

– Что?

Ну что?

Что сам стану скоро непотребно жирный, отвратительный. Скажешь, нет?

– Пап, ладно, никакой ты не отвратительный, вон мама из коридора как смотрит – разве бывает, чтобы на отвратительных так?..

– Ага. Сто килограммов. Больше.

– Ты же взрослый мужчина, сколько должен весить?

Но они становятся скучные с Машей обе, чувствую, что не дослушают до конца, а ведь знают, что не из-за кокетства про вес, а правда что-то произошло стыдное, несмываемое.

2010

– Алексей Георгиевич, – говорю, чтобы настроиться на другой лад, он моргает, садится на табуретку.

– Что это ты, Лешк, так внезапно, за что?

– Не за что, – говорю. – Слушайте внимательно, пожалуйста. Я видел Даню. – Но только думал, что Лис поднимет голову, заинтересуется, забеспокоится, но он только кивнул – устало, равнодушно:

– Ага, значит, ты тоже.

– Что значит – тоже? Он приходил к тебе?

– Да, он позвонил, попросил о встрече.

– То есть у него был твой номер? Может, вы еще и раньше созванивались?

– Лешк, конечно, он же наш. А как ты думаешь?

– Он тебя бросил. Предал. Ушел в тот момент, когда был нужен, когда мы на него рассчитывали.

– Ты тоже меня бросил, если помнишь, тогда, в дождь. И вернулся, только когда камешки запели. Я, между прочим, специально их завел, чтобы они тебя вызвонили. Помогло.

– Миллион раз говорил, что просто проходил мимо. Не придумывай. Это я раньше боялся сказать – не придумывай, а теперь легко. Хватит. Ну хватит, все серьезно.

– А не думал, почему так случилось, что тебя не было ровно пять лет? Я дал пять лет, чтобы, не знаю, занялся семьей, так называемой нормальной работой, поискал свое – так ведь теперь говорят?

– Искал себя.

– Да, именно, такое слово. Нашел?

А я нашел – когда камешки услышал. Хотя в интернате работать нравилось – именно учителем, приходящим, не воспитателем. Но когда в Москву перебрался, даже этого не захотелось, не срослось, потому что Лису помогать нужно было – возить в Туапсе, снова заняться бумагами, инстанциями, но не детьми. Лис теперь набрал в Отряд молодых вожатых, даже называет именно так, хотя он всегда был против казенного, государственного языка, которому принадлежит слово. Хотя, если вдуматься, у Пушкина тоже вожатый был. Кто ведет. Они и возятся. Иногда даже интересно приехать и посмотреть, как там устроились, все ли хорошо.

– Даня на тебя заявление написал.

– Да, – опускает глаза, – что-то такое я и подозревал.

– Просил меня выступить свидетелем.

– И ты?

Бля.

– Извини. Извини, Лешк. Правда голова кругом идет. Вы от меня не устали с Машей тут? Все-таки живу в вашей квартире, вы явно не мечтали о таком. Вам своя квартира нужна была, не со мной в придачу.