Камни поют

– То есть мы.

– Да. Да, конечно. Просто не хотела лишний раз подчеркивать.

Женька зевает, прикрывает рот ладонью – за стеклом беленькие, молочные, невнятные сумерки, медленно начинается очередной год, никому не нужный здесь. Хорошо, давайте спать.

Долго не усну, буду пить прохладную воду из чашки мелкими глотками – мое шампанское уже много, много лет, потому что никакой алкоголь с таблетками не сочетается. Да и эндокринолог сразу сказал – вы с вашим сахаром на сегодняшний день, пожалуйста, думайте как следует. Вы же взрослый человек. Не минимизировать, а исключить. Поэтому виной не шампанское, не слабое освещение, не вот этот странный белесый рассвет за окном.

Он просто стоит, ничего не делает – как и раньше, возле окна, но только справа теперь не плита, а стол, на котором Маша разделывает мясо и шинкует капусту для супа.

Но стол все-таки нужен.

Ему, сейчас.

С его изуродованного тела – теперь даже сильнее стало, появились шрамы, следы от швов и иголок – течет кровь прямо на стол. Он пытается стирать ее кончиками пальцев, но делает только хуже, возникают линии и лужицы, и вот еще и ладони в крови. Как в детстве, когда кровь из носа идет, а ты как-то не догадываешься замереть и не бегать, поэтому непременно пачкаешь и белую праздничную рубашку, и вымытый пол.

Сколько лет тебя не было?..

Ты же обещал.

Ты обещал, что не придешь.

Юноша молчит. Кровь заливает его рот, потому молчит – и так правильно, потому что свою кровь нельзя глотать, будет плохо. Нельзя запрокидывать голову. Нельзя трогать ранки грязными руками. Он не трогает, так свободно стоит.

Почему за прошедшие годы сделалось хуже, если должно было полностью зажить?

Извини, говорю, но зачем ты здесь?

Я ведь уже пытался. Ты хочешь, чтобы я – снова? Но не могу, нет, тут Маша и Женя, нельзя, чтобы они увидели.

Он качает головой. В его волосах – лесной мусор и мелкие белые цветы. На его коже дождь.

Леша, он говорит, едва ворочая языком, говорит со страшным хлюпаньем, потому что кровь, конечно же, сразу же затекает, устремляется в горло, и знаю, что скоро его начнет невыносимо тошнить, Леша, почему ты его бросил?

2010

Собирайся.

Вот это возьми.

Господи.

Кружимся по квартире, не находим – паспорта в ящике, ничего, ничего, а без него нет смысла ехать на вокзал, переворачиваем вверх дном коробки, которых не должно быть, но отчего-то квартира выглядит так, точно мы только переехали, разобранная белая мебель, зияющие отверстия – неестественно, неестественно, мы так не ходим, не говорим, не для нас сделано, мы другие, мягкие, мирные –

Ищем паспорт.

Близко-близко к полу, разглядел точки, пылинки, следы. Не вытираем, давно пыль оставили так, как она узоры на линолеуме нарисовала.

Кружимся.

У Лиса лицо моей матери.

Моя мать, чье лицо отлично помню, что бы там ни говорили, стоит на балконе. У нее кровь из носа, хочу предупредить, сказать, подать платок, но не могу сделать ни движения, руки точно окаменели, прижались к телу.

В груди тяжело, не вдохнуть.

Моя мать отворачивается, становится против света.

Дальше не балкон, а почему-то окно в старой комнате Лиса – узеньком пенале, что он снимал у женщины, как же ее звали…

Моей матери здесь нет.

Глаза открываются, рот открывается.

В горле сухо, и я просыпаюсь от жажды.

Собирайся, сказал я несколько часов назад, когда Лис стоял, растерянный, в коридоре, возьми деньги, документы, чемоданчик, готовый уже. И действительно поезжай в Туапсе, только в городе не появляйся, в бывший Дом пионеров не заходи, тебя там каждая собака знает.

Сиди в лагере, среди детей, никому не звони.

Есть там кто-нибудь, кому можешь доверять? Ну, какой-то ребенок постарше, что не будет трепаться, сможет лекарства приносить, еду какую особую, если будет нужно?

Найду, вроде бы ответил Лис, или он ответил: боже, Лешк, ты слишком много в детстве читал о Шерлоке Холмсе, это что, из «Собаки Баскервилей»? Еду приносить, карабкаться по холмам со свечкой. Духота в комнате, Маша спит, не проснулась от моего крика.

Крика?

Да что прокричишь пересохшим ртом.

* * *

Господи.

Маша садится в кровати, зажигает настольную лампу – самую неяркую лампочку из тех, что можно найти, едва видимую, желтовато-прозрачную, но все равно закрываю глаза, вздрагиваю.

– Нет, ничего, извини, я просто…

Она обнимает, просто сильно обнимает за плечи – и как только хватает сил ей, такой невесомой, хрупкой? И почему-то подумал, что так и не спросил ее, что за концерт тогда в КЗЧ был –

– Леш, что тебе приснилось такое? Все то же, да? Балкон? Может быть, нам куда-нибудь ненадолго переехать из этой квартиры, чтобы она на тебя не давила? Правда, не знаю – как, куда…

Он больше не придет, если мы уедем? Обещаешь? Обещай.

Леша, почему ты его оставил?

2010

Нет, нет, нужно вот так – так и не спросил, какой концерт сегодня в КЗЧ был, куда она пошла в ботиночках и с туфельками в пакете, когда я помчался домой в Черемушки.