Камни поют

Не верю ни в какого Читателя, это она нарочно придумала, чтобы напугать. Это мне за призрака на старой квартире, за вишенки, за аварию.

Я не должен забыть – я даже нарочно завел такой дневник, толстую тетрадку, которыми даже Женька маленькая никогда не интересовалась, чтобы записывать все-все, каждый год, каждую мелочь, с первого года, который помню. А помню себя с шести лет, да, понимаю, что поздно, когда некоторые с восьми месяцев – Алексей Георгиевич, например, утверждал, что да, с восьми, но только его послушать – так с самого рождения, с теплых полных рук акушерки. А я с шести лет только, жалкое зрелище.

Да и то не себя, а маму. С семидесятого года. И только через девять лет мы встретимся с Лисом – вот этот промежуток не помню, как я жил без него, что делал? Кажется, что и не был вовсе.

2012

Даня подходит к школе, садится на скамейку. Дети на каникулах, кругом никого – даже охранница не обратила внимания, потому что он безобидным кажется, жителем соседнего дома, что подышать вышел. Маша потом спросит – откуда он узнал, где ты работаешь? Ну хорошо, сам сказал, хорошо – иначе бы он домой приехал, к Женьке. Пусть лучше здесь.

– Ты его надежно спрятал, – вместо приветствия, – никто найти не может: ни правоохранительные органы, ни я. Хотя, вообще, такой здоровенный дед – не иголка, правда?

– Прямо уж и дед.

– Дед. А что? Сколько ему сейчас, шестьдесят, небось? Дед и есть. Дед, который окончательно зарвался и не понимает, когда пора остановиться.

Сажусь на лавочку, стараясь не задеть ничем – ни полой расстегнутой куртки, ни рукой ненароком, неприятно прикасаться, точно у него заразная кожная болезнь, покрытая красными мокнущими чешуйками кожа, хотя это я был гонерейный, он был –

Нет, тогда уже не был, и слово гонерейный осталось в общей спальне давнего, в простынях истлело.

– Итак, вы его спрятали.

– Допустим.

– И твоя дочь тоже не знает куда?

– Не знает она ничего, прекрати. Мне что, в милицию обратиться?

– Обратись.

Молчим, не смотрим.

Голова кружится – это значит, что пора съесть хлеб и яблоко, выпить метформин. И ведь не сразу пошел, да, только полгода назад Маша уговорила, когда один раз маленькая царапинка месяц зажить не могла.

Никогда не думал, что у меня может быть диабет.

Всю юность худым бегал, подтянутым, это сейчас что-то. Но пройдет, верю, и теперь уже легче.

Но только когда думаю о Дане, когда он мелькает перед глазами – кружится голова, как будто и не лечусь совсем.

И жалко, что только первый год работаю в этой школе – взяли почти без опыта вести биологию, поначалу чуть ли не на каждом уроке завуч сидела, молодая девочка, Женьке ровесница, на взгляд, а потом вроде как поверили. Ну какой опыт, несколько лет в школе-интернате, а потом и в трудовой толком записей нет, потому что разным занимался. И только начала налаживаться жизнь, как он тут – Даня.

– В любом случае ты не имеешь права вовлекать мою семью, оставь их в покое.

– Конечно. Твою семью оставить, да. А то, что у доброй сотни ребят и у сотни взрослых, у меня в том числе, – никакой семьи нет, это как называется? Не трогает, да?

– Даниил, Даня, я не знаю. Мне очень жаль, что так произошло, нужно было, наверное, с тобой говорить чаще, но тогда мы еще не умели говорить. Но никто не виноват…

– И еще раз повторю: ты знаешь, кто виноват.

Пойду.

И он поднимается, стряхивает пыль с брюк.

Он ходит к тебе в музыкалку, к Женьке в институт. Стоит возле выхода на станции «Новые Черемушки». Возле продуктового магазина, что недалеко от дома, – приходится ходить в другой, дальний. Дочь рассказывает, что иногда Даня приходит не один – с какими-то молодыми парнями.

Но я же, я же –

Я Лешка Солнцев.

Я Бялым не рассказал.

И вам не расскажу.

Не на того напали.

Ишь чего захотели.

Однажды Женька не возвращается домой.

Вначале не волнуемся.

Думали, с тем мальчиком, музыкантом с длинными блестящими волосами. Не возвращается и на следующий день, а мальчик прибегает с круглыми глазами – не отвечает, не говорит, неужели обиделась, так я же ничего не имел в виду плохого, пожалуйста, простите, пусть простит?

На третий день мы пишем заявление в милицию, ездим по приемным покоям больниц, обзваниваем справочные. Ничего не чувствую, только что-то скребущее, тянущую боль внизу живота – как менструирующая женщина, как девочка, которую пнули после школы за гаражами, когда она огрызнулась, сказала неправильное и резкое. Тогда впервые хочу порезать себя чем-нибудь, как хренов подросток, но сдерживаюсь.

Чуть-чуть, столовым ножом. Под мышкой – там до сих пор шрам, видишь?

На четвертый день звоню Дане.

Хорошохорошохорошо

Пустьтак

Пустьвсебудеткактыхочешь

Скажи –

Что мне сказать

ЧТО МНЕ СКАЗАТЬ?

ПОВТОРИ ЕЩЕ РАЗ!

ЧТО ТЫ СУКА ХОЧЕШЬ ЧТОБЫ Я СКАЗАЛ?

Он отвечает.

И тогда я пишу ему эсэмэской адрес Лиса в Туапсе. Этот адрес не новый никакой, можно было и не через меня узнать, а так, просто приложив некоторое усилие, но только дело в том, что никто не захотел приложить, а ответственность на меня повесили.