Камни поют

В нашей трехкомнатной три открытые двери – одна в комнату Жени, другая – в спальню, третья – в гостиную, все узнаю из мебели, но сразу замечаю, что что-то не так со спальней: разве стояла большая кровать, разве лежал пушистый белый ковер с длинным ворсом? И запах – не мой, не наш: даже приходит в голову глупая мысль, что Маша каким-то образом за это время успела завести любовника и все это время спала с ним здесь, а он оставлял, распылял в воздухе запахи: мокрая нейлоновая рубашка, выглаженный носовой платок, дорогая мужская туалетная вода в иссиня-черном флаконе (всегда думал, что ни один нормальный мужчина не купит себе духи за такие огромные деньги, как я однажды видел в магазине «Новая заря», и это простительная женская слабость, как все эти чулочки, цветочки, пудры, пуховки, кисточки; нечто ненужное и неоправданное, лежит, заполняет пространство, полочки, столешницы, подоконники, делает быт едва переносимым, перенасыщенным, полным всего).

Но не могу сформулировать запах, спросить.

– Что, у тебя есть любовник?

– Конечно, за два дня успела завести, – выдыхает устало. – Я просто вещи разбирала, смотрела. Нашла вот.

– Но это не мое.

И она кивает – конечно, не твое, но ведь с нами жил еще кто-то. А я все никак не перестану думать про любовника, изобретаю ему имя, пока Маша не кричит: господи, да мне сорок восемь лет.

Мне тоже сорок восемь – считается ли, что теперь пятьдесят, с учетом тех двух лет, хотя Маша в них отчего-то не верит? Шло ли время так же для меня, как если бы ходил по улице, спускался в метро, ездил на работу, разговаривал с людьми, с детьми, рассказывал о фотосинтезе?

– Ты что, забыл, где у нас ванная?

– Нет, помню. Помню, все хорошо. Я другое забыл.

Жена стоит на пороге, снимает тоненькое пальто цвета пыльной розы – отмечаю, что холодно в таком, вон руки до локтей покрыты красными точками, а на локтях точки превращаются в сплошные болячки, коросты, кое-где корочки почти оторвались, обнажая болящую истончившуюся плоть, синевато-красную, воспаленную: боже мой, Маша, что это, что с тобой? Это когда? Это что такое?

– Нейродермит, не обращай внимания. Тут главное – не расчесывать, а то еще хуже станет.

– Да я и не… Но почему? Давно?

– Да. Но ты же не смотрел. Но вот позавчера расковыряла сильно, когда позвонили… Когда сказали. Немного же ты проехал, в Милославском и вышел. Вынесли.

– Обвиняешь?

– Да нет, нет, конечно. Может быть, все же помоешь руки? Я не готовила, сейчас что-нибудь быстренько…

– Да не надо.

– Надо. В больнице сказали, что тебе инсулин начали колоть, так что…

– Что?

– Так что теперь его все время придется, по крайней мере, пока. Они вот снабдили…

– Хорошо, разберемся.

– Так вот, они сказали, что есть нужно регулярно, по часам, всегда иметь с собой что-то для перекуса, яблоко там, бутерброд на черном хлебе, а на крайний случай – конфету или сахар.

– Думал, что нельзя теперь конфеты.

– Вообще нет. Если плохо станет, тебе нужно понять, свыкнуться с таким новым своим положением. Они дали методичку такую, брошюрку, Памятка больному сахарным диабетом, на комод положила, потом прочитай обязательно.

А ведь знаешь, роняет она перед тем, как ухожу в ванную, – я ведь так обрадовалась, когда позвонили. Даже голова закружилась. Я, кажется, даже свет не выключила – так помчалась. Вот и горит.

– Маш?

– Да?

Свет горит в ванной, но и ванная полна незнакомого, неприятного запаха.

– Это ведь его духи? Я просто не помню, чтобы…

– Нет, конечно, чтобы он – и духи? Нет, не его, не волнуйся.

– А чьи? В нашей квартире больше никого отродясь не было.

– Ну хорошо, скажу – это Женя тебе подарить хотела. Ты хоть помнишь, что вчера был твой день рождения? И надо же было провести его в больнице.

А он говорил, что не стоит праздновать дни рождения, поэтому я и возраст собственный забываю часто, потому и число забыл.

– Да, да, конечно. Обрадуюсь.

Выходит, что мне сорок девять лет?..

И тороплюсь в ванную, грязь с рук отмывать-отмывать, думая: и почему это Маша говорит он, неужели имеет в виду того, кого не помню, кого потерял в памяти за эти несколько минут?

Раздеваюсь, встаю под душ – ох, и что же стало с кожей, с телом, почему оно больше не похоже на мое, а струи стекают вниз, переплетаются и –

Дождь.

Аплодисменты.

Откуда им быть, если все кругом – дождь?

И дождь прекращается.

Дождь прекращается, когда Юноша оборачивается ко мне.

Вот к кому я ехал в Туапсе – к Юноше? Чтобы найти то место, где он погиб, – и прочитать молитву, принести жертву, произнести заклинание, просто извиниться: за то, что не сдержал слово, что вернулся в Отряд, что предал Машу и Женю, что даже кровавыми слезами не плакал ни разу после тех событий?

Не было вишенок в глазах. А может быть, просто на меня никто не смотрел? Ведь важно только вот что: что когда тебе сорок девять лет, а ты плачешь так, как мог когда-то я, на тебя должен непременно кто-то смотреть, иначе кто ты вообще будешь такой?..