Камни поют

Это те камни, которые якобы пели, когда этот человек обманывал детей?

Даня:

Да, это те камни.

Левый (торжествующе):

Так что же они не поют, а? Вот они лежат на столе, как тогда лежали в реке – судя по вашему рассказу, – но сейчас они не желают петь. Почему, подсудимый? А, нет, молчите. Ведь если вы не врали детям, если все правда, если над ними не будет ничьей власти, когда пойдут за вами, – сделайте так, чтобы камни запели.

Ну же.

Седой человек не поднимается со стульчика.

Седой усталый человек не поднимает голову.

Левый:

Ну давайте, что же вы? Мы все ждем. Ваши ученики ждут.

Ученики? Значит, мы его ученики – я и Даня, а может быть, и еще кто-то есть в зале, но не вижу и не узнаю?

Правый:

Если вы не можете сделать это сейчас – ничего страшного. Скажите когда – и мы отложим заседание до тех времен, когда вы будете в силах. Ну же. Просто скажите.

Седой человек молчит.

Идиотизм какой-то, неужели никто не скажет, неужели я не скажу – давайте прекратим это, просто давайте прекратим это, вы ведь видите, что он ничего не может, что сиреневые вены обвивают его руки толстыми уродливыми веревками, что острый наконечник палочки вонзается в пол, что табуретка легонько раскачивается и скрипит скрипскрипскрип, потому что он не может быть таким неподвижным, таким спокойным и неподвижным?

Средний:

Ладно, все понятно. Оставим это. Вернемся ко второму вопросу истца.

И тогда он выдохнул, тогда он опустил голову. Левый рукой просто сбросил камни со стола – они упали странно бесшумно, будто и не камни вовсе, а легкие хлебные крошки, что тряпкой стряхивала со стола мама, хотя это и неаккуратно и полы потом подметать придется.

Мама?

Я хотел сказать – Маша, хотел так подумать.

* * *

Так фиксировал в голове, чтобы Маше пересказать, представлял сценарием – так врач в больнице посоветовал, когда я пожаловался, что практически никакой последовательности событий не могу запомнить, уразуметь, что за чем следует.

Второй вопрос у Дани был простой, видимо, все ради него и затевалось, – признался ли в разговоре с родителями Ивана Лис в злонамеренности, в указанных преступлениях. Ваня подтвердил, что признался. Но попросил не говорить, потому что иначе парням не видать никакой карьеры, никакого будущего, в том числе и Ивану… Ведь они будут уже считаться отравленными, не годными ни к какой государственной службе. Так что родители молчали, молчали двадцать лет, а потом их не стало.

Олег Евгеньевич Бялый

Анжелика Бялая

Нет, не Анжелика, я же помню.

Как же, если не Анжелика?

Это они-то молчали? Они совсем не такие.

– Ну хорошо, – говорит Левый, – Иван Олегович может сесть. Полагаю, что можно вызвать следующего свидетеля.

Никто не возразил, а я не сразу понял – это же я, они обо мне.

И молчание вместе с солнечными лучами, что становились все сильнее, нестерпимее и ярче, накрыло зал.

– Алексей Солнцев, – повышает голос Правый, – вот чего я никак не могу понять, так это почему же вы все ждете особого приглашения? Вы это, вы, второй свидетель, больше нет никаких. Выйдите вперед.

Не хочу выходить, потому что совсем непривычно – с детства терпеть не мог всего: праздничных постановок, утренников, когда в лесу родилась елочка, а потом пионеры-герои, потом «Гроза», следом «Утиная охота», все это настолько не мое, что сложно вообразить.

Но выхожу.

Живот трясется, но под рубашкой и тонким льняным пиджаком вряд ли заметно.

Кружится голова.

Сделал укол, все хорошо, обычно.

Болят растянутые, напряженные вены под коленками.

Болят колени (врач в больнице сказал: не похудеете – будут проблемы с опорно-двигательным аппаратом; выходит, уже?).

На ладонях влага. Но разве так не должно быть – я стою перед всеми, и я волнуюсь, переживаю из-за того, что сейчас начнется, и так выходит, что оказываюсь с незнакомыми и непривычными партнерами – с усталым стариком на стульчике, судьями (почему их трое? это тоже что-то значит?).

Встаю слева от старика – нет, лучше бы справа. Лучше отойти. Ладно, как уж встал.

Он не смотрит на меня, зато чувствую запах – не привычный старческий, как бывает в квартирах пожилых учителей и библиотекарей, когда и деревом рассохшимся пахнет, и пылью серванта, и влажным полом, натертым линолеумом, средством для мытья посуды и красной губкой, шоколадными конфетами без обертки, а потом чем-то неприятным, неназываемым. Но от него – ничем, совершенно ничем.

Только одеколоном – кажется, такой же был когда-то невероятно давно у меня, с запахом растения, которого никогда не видел.

– Я хочу задать два вопроса, – говорит Даня, не дожидаясь понуканий Правого. – Первый: куда примерно год назад вы пытались уехать? Поясню суду, что свидетель не доехал до Краснодара, вышел на какой-то станции, не иначе как для того, чтобы никто не мог за ним проследить и выведать место жительства Алексея Георгиевича… то есть, простите, просто Алексея, Алексея Савинкова.

– Я не помню, я… Мне надо было в Туапсе.

Закрываю глаза. Я и вправду не помню. Что ехал – помню, и что плохо стало, и мокрую дверную ручку, и…