Канава

Самим боярам пришлось думать. Отказ от сбора боярских хоругвей давал им облегчение, которымони могли воспользоваться. Если сами могли меняться.

Свобода? - Какая свобода?! Девочка, там до свободы... как до царства небесного на карачках. Мы отсекли лишь самые крайние формы. Человека нельзя продать на торгу. Иное...? - Договорные отношения. Мы все себя продаём, время своё, жизнь единственную. Нельзя завещать, заложить, обменять на иное имущество.Нельзя убить просто по капризу. Конечно, убить можно. Но не рабовладельцу, а по закону, по воле государевой.

Форм несвобод много. Оставались сословность, родовитость, патриархальность. Государство, закон, общество... это всё несвободы. Но чуть иначе.

Надо было это новое понять, покрутить, к жизни применить. Многие бояре приходили ко мне в недоумении:

- А вот же полон взятый. Отпускать?

Приходилось объяснять очевидные вещи. Что полон - пленники. Ты не можешь их продать. Но поставить в работы, расселить в вотчине - тебе никто не запретит.

Одни начинали думать, находить новые пути, поднимались. Другие... злобились.

Андрей объявил решение, я вернулся к девке. Забрал у Пантелеймона плащ, накинул на замёрзшую Груню. Её трясло. Только и успел шепнуть на ухо:

- Ничего не бойся. Если что - беги. Ко мне. Чем смогу - помогу.

Мы оба представляли её будущее. Она, может быть, ещё на что-то надеялась, а я чётко понимал - монастырская келья. Благочестник, чисто из благочестия и для благолепия, спрячет свой позор, своё бесчестие поглубже. Чтобы никто не видел, чтобы никто не вспомнил. О его унижении.

Жёсткий устав, сырые каменные стены. Молитвы. Часы на коленях на каменном холодном полу. Никаких посторонних людей, ни одного слова, кроме молитвы и необходимого "да/нет". Посты, постоянный голод и холод, бесконечное рукоделье, изнурительная работа, непрерывный надзор. Обиды, унижения, ущемления. Одиночество посреди враждебности. "Церковный дом" в карцерном варианте пожизненно.

Не бывать ей княгиней рязанской, не будет у неё множества сыновей, невесток, внуков. Не будет удивительно долгой, для "Святой Руси", жизни. Не будет ужаса пылающего, гибнущего, ставшего родным, города и сабельного удара чужеземного батыра в конце.

Простуда, кашель, жар, смерть. В ближайшую зиму. В достопамятной мне "Параскеве Пятнице" в Смоленске. Где приняла за меня страшную смерть моя Варвара.

Тут прибежала челядь смоленских, замотали, подхватили, потащили на выход. Даже и ошейник снять не успел.

Боголюбский распустил совет и позже, после часа злобного шипения по части моего законопроекта об отмене холопства и попыток побить меня посохом в кулуарах, подвёл итоги:

- Хер-рня. Такой закон, другой... Но умыл ты ростиславичей славно. То они над тобой торжествовали, а то ты их мордой в дерьмо. Славно. Круто. Твой верх. Битый-топтаный, а выкрутился да возвысился. По твоему вышло. Долбодятел. Правду сказал. Выдолбил. Умом пересилил. Над ними всё войско насмешничать начнёт. Что ни скажут, всяко слово их - брехня да глупость. Ух, как хорошо. Теперь пасись. Им теперь твоя смерть - мало. Им теперь позор твой нужен.

Он не спрашивал: как так получилась, что Груня попала мне в рабыни? Именно она, именно сейчас. Не знал и не хотел знать. Посматривал недоверчиво: все ли концы я убрал? Или смоленские раскопают "неопровержимые доказательства", как я втолковывал недавно Михалко по делам Руянским?

У меня же оставался должок.

- Государь, надо с уделами как-то определяться. Это дела твои, но, по суждению моему, тебе - твой Владимир. Перепёлке - Киев, Благочестнику... Смоленск, Ропаку - Новгород. Владимир Волынский - Добренькому. Как меж отцами вашими сговорено было. А Мачечичу - Луцк.

- Что?! Этому... хвосту драному... такой город?!

- Да. Земли мятежные, Волынь да Новгородчину, раздробить. На пять-семь уделов каждую. И поставить туда князей напрямую. Тебе поставить. Рюрика и Давида с Овруча и Вышгорода туда перевести. Племянников своих - туда же. Князей у тебя маловато. Хорошо бы Живчика в Переяславль поставить.