– Он все еще стоит, – сказала Инга.
Сегодня экскурсию вела другая женщина: высокая, хорошо сложенная, движениями напоминающая породистую лошадь на беговой дорожке, ее звали Кристина. Она говорила бегло и временами жестко, не сглаживала впечатления, как старалась сделать Анна, – а может, место к тому не располагало. Вернее, те места, через которые сегодня уже успели пройти. Остатки Римского форума, Капитолийский холм, и в конце, словно чаша, лежащая в ладонях, – объеденный временем, но еще узнаваемый эллипс Колизея.
– …Светоний писал, что при освящении амфитеатра и спешно выстроенных поблизости бань император Тит показал гладиаторский бой, на диво богатый и пышный, а затем и там вывел гладиаторов и выпустил в один день пять тысяч разных диких животных. Эти стены вмещали до пятидесяти тысяч зрителей, жадных до зрелищ; люди и животные проливали кровь на арене, и кто тогда мог предположить, что Колизей со временем станет символом Рима, как Эйфелева башня в Париже, как Биг-Бен в Лондоне? Тогда людей интересовали бои, которые шли тут один за другим, и зрители громко кричали, приветствуя любимцев, и просили казнить неугодных и помиловать тех, кто обещал еще больше зрелищ…
Даже неугомонный Кирилл присмирел, заметив только, что в недавно виденном кино про гладиатора и нехорошего императора Колизей был целым. Инга не стала ему говорить, что съемки проходили не в Колизее: слишком хрупки его останки, как высохшие морские раковины на обожженном солнцем песке. А потому для съемок обычно используют другой амфитеатр, в Тунисе, он, по слухам, очень похож на Колизей и сохранился гораздо лучше.
Былая слава отхлынула от могучих арок, от испещренных трещинами стен; Колизей стоял, но он был мертв. Теперь по нему бродили только люди, восхищавшиеся его былыми заслугами, его очертаниями, историей, пыльным духом; но здесь не чувствовалось ни присутствия теней усопших, ни дыхания старых богов. В Пантеоне с его широким солнечным лучом, который можно пощупать, боги оказывались ближе; Колизей же походил на уснувший вулкан, который если и пробудится, то поворчит немного и заснет снова. Арена, где решались человеческие судьбы, где одни погибали, а другие превозносились, где рычали львы и блеяли ягнята, где христиане умирали за свою еще молодую веру, теперь поросла травой, подернулась сонным маревом, и ничто и никто, даже шумные туристы, не могло нарушить ее спокойствия.