Канун

а снег не перестал кружить:

небесный хор настроен,

и мы несёмся во всю прыть

под сим поющим роем.

и вот уже метёт пурга,

мигая дискотекой,

вдруг спуск, затем подъём: курган,

на нём два человека…

остановились, и спина

в мурашках, да и тело…

Шестой, а рядом с ним она,

стоит в одеждах белых…

мы у подножья; снежный шум,

и плохо вижу внешность,

но сразу понял, почему

она такая нежность…

я сразу понял, для чего

всё было – то, что было;

застывший пугалом и горд,

и низок, птиц страшила…

*

– четыре дня я шёл к тебе,

отсчёт со дня рождения;

молчал и вдохновенно пел,

неся ларец с издельем.

я шёл всего четыре дня,

а путь казался долгим;

Ель перед домом, тряпки сняв,

набила мне наколки, –

так с нею говорил Шестой,

поглядывая скупо,

держа ларец перед собой,

где сердце прятал скульптор.

– а память – это мой двойник,

меня который лучше;

но я уже давно привык

жить между её кружев.

воспоминания – инсульт,

инфаркт – и дело в шляпе;

я заблудился в их лесу,

в воздушном замке заперт,

я не увижу мир вблизи,

я слишком много думал;

я это всё вообразил!

и даже ты мне – клумба.

сознание не померкнет ли?

но только так годится;

конечно, лучше журавли,

чем грешницы-синицы.

ведь мысли бьются в парус лбов,

и в мыслях всё иначе –

но как почувствую любовь,

так ускачу на кляче…

четыре дня к тебе я шёл,

тебя придумал всю я;

но вот – напротив, в белый шёлк

одета – здесь не всуе…

перед тобой мои слова

разбиты друг об друга…

и ты уже совсем не та,

что в мыслях, ох и мука!

и не сдержать наплыва чувств,

но буря будет благом:

что раз трепещет сердце – мчусь!

живу! перо, бумага!

схвачусь в мурашках за перо –

как будто оперенье

спина растит, и высь ветров

увижу с вдохновением!

таков лечу: воздушный змей,

коль бегал, ползал, плавал –

издалека, из-за полей,

с надеждой, как журавль…

когда прибоем будет Смерть,

порыв! напора скрежет,

да будет нерушима Твердь –

сама себя поддержит!

пусть волнорезом будет мыс! –

над морем вознесётся,

и остаётся трезвой мысль,

в прилив больших эмоций!

себя возьму; скажу тебе –

я нёс заветный ларчик;

внутри – причина многих бед:

возьми, а как иначе?..

возьми, и сердце крась в гуашь,

в сосуды влей чернила,

а после мне его отдашь,

чтоб сердце грудь носила.

и Дама Крести, как монарх,

спокойна в снежной пляске:

– как видишь, – говорит, – в руках

ни кисточек, ни краски;

я не художница, отдам

тебе таким же белым;

плету поводья лошадям,

конюшня – моё дело.

я не царица, не княжна;

мои – седло и вожжи;

но сердце красить не должна –

ты это сделать должен, –

и тут я, стоя у горы,

вдруг понял всю затею;

что сколько бы Шестой ни рыл –

безвыходна траншея.

хоть в дом вернётся – колпака

не снять с главы урода;

он будет пугалом, пока

не выйдет с огорода.

и бабка та, чьи васильки,

чей подоконник низок –

её же быть не может, сгинь,

видение и призрак!

тогда я только посчитал,

что быть её не может…

а следом – новой мысли залп:

узрел тогда кого же?..

но здесь уже не важно то…

вот две фигуры боком;

– окрасить сердце в красный тон,

о, ты способен только!

открой ларец, шкатулку, гроб –

взгляни, что сделал скульптор;

о, этот ком, клубок бугров –

и море, и каюта.

прими его – отождествлён

с эмоцией, ком сердца;

носи его, как медальон,

создание умельца…

…не по пути с тобою нам,

хоть путь твой будет ярок;

вернись домой, и весь бедлам

свой преврати в порядок…

а я пойду… – скривил лицо

Шестой: молчал напротив…

– остерегайся только псов,

и бешеных отродий…

ты слишком далеко в Лесу –

вернёшься с опозданием;

прощай… – снежинки рыжей суть

исчезла, как в тумане…

и он теперь стоит один –

мал, силуэтик куцый…

и лишь снежинки: динь-динь-динь,

что друг о дружку бьются.

и лошадь рядышком со мной

легонько встрепенулась;

но он не слышал всё равно,

стоял, одетый в юность.

– спасибо, – молвил, – ты права…

мой дом, что я забросил…

буянит сорная трава,

там, где ещё не осень…

пора домой, но вязну: юз…

шаг утопает в почве;

каким отсюда я вернусь?

уверен только Отче, –

он с нею будто говорил,

и вслух, но сам с собою;

– ларец, и белый ком внутри…

пора, – и выдох с болью, –

Надежда, Вера и Любовь –

три дамы, каждой – рыцарь:

что будет; то, что есть; и то,

что больше не случится…

надежда – это что грядёт,

а вера – то, что ныне;

любви остался огород

того, что лишь в помине, –

так рассуждал, спускаясь вниз;

я оседлал Снежинку;

вдруг в чаще вопли раздались,

и лай, подобный крику.

как будто рядом свора псов

и движется к кургану;

– мне б запереться на засов,

чем отбиваться стану? –

Шестой, воскликнув, заспешил, –

Снежинку я отправил;

куда же мне бежать в глуши?

отпор ли дам ораве?

ларец заветный спрятал он

за пазуху подальше;

а рык зверей – со всех сторон

уже как будто, страшен.

и тут, вдали, из-за стволов,

где свод гудит от лая,

к подножью стая в сто голов,

несётся, зубы скаля!

то были демоны и псы;

раз время обманули,

я понял тут же: плату сыпь,

тем, кто на карауле.

– спасём его! Снежинка, н-но! –

я вскрикнул, тужа голос;

и на дыбы привстав, мы вновь

помчались во всю скорость.

Шестой бежал – к нему, хрипя,

взбирались целой стаей;

я испугался – что до пят

волос иголки встали,

но прыгал лошадиный таз –

к хозяину стремилась;

– Снежинка! – он увидел нас, –

сюда! беги на милость!

хоть много их – подумал я,

сейчас не до испуга;

– хватайся! – подбежали; смяв,

рукав мой, хвать друг друга,