Канун

кривили, сокрушаясь, рты,

но молвил первый:

– хватит. мы похороним, ну а ты

известьем встретишь матерь… –

и на Шестого посмотрел;

тот, самый трезвый, замер,

и, как сожжённый на костре –

поблёк, снуёт глазами.

пока рыдали вчетвером,

узнал второго ближе;

– соседи мы…, – спросил, – не сон

ли я сегодня вижу?..

он редко в наших был краях,

но мать я вроде знаю, –

Шестой сказал, и, что маяк,

глаза горят печалью…

но, может, так тому и быть,

и никуда не деться;

а если б не было стрельбы –

не знал того соседства.

– о, бедный друг, как мы бедны,

была последней встреча;

кто умирает молодым,

живёт отныне вечно, –

так первый подытожил. юн

в ночь первомай рассветный.

я как число «один»– стою,

свидетель неприметный.

на том решили. тело – в плащ;

в лес подалась Четвёрка,

а странник – вестник, нёсший плач,

в деревню шёл дорогой.

и коль второму не спалось,

мог слышать их за мили –

друзья и странник, шедший врозь,

о нём лишь говорили.

*

деревьев хор гудит ведром;

проснулся… дом всё тот же;

– он хочет возвратиться в дом,

из-за себя не может, –

последнее услышал я,

и канул отзвук в нишу;

что положила бабка в чай,

что я такое вижу?..

но разве в чае дело лишь?..

с загадкой будет проще:

на что ты долго поглядишь,

увидишь в думах ночи.

но если дом его зовёт,

а чучело у бабки,

залезу я на огород,

верну, что кости, палки –

перенесу его сюда;

не та же дама крести

нас держит всех? себя отдав,

спастись – помогут если…

и купол пересох во рту:

явиться к бабке снова?

но если я не украду –

то сгинет… зачарован…

дом 26, ты стар и нищ,

вернуть бы то, что взяли;

вдруг по-другому поглядишь,

когда придёт хозяин?..

я выхожу через окно,

хочу с бурьяном слиться;

согнулся и бегу, что гном

в траве, что жук, мокрица.

я днём иду, но знаю ведь,

что ночь – пора свершений,

и что она же – время ведьм;

успеть скорей до тени!

теперь как будто был мой долг

исполнить ритуал сей;

испуг перебороть бы смог,

полезть не испугался…

морщинистый забор…полез! –

чего бояться буду?

в углу нырнул – трава, как лес,

шагаю вброд как будто.

и серый дом молчит вблизи;

на огород, увидев,

что пугало-Шестой висит,

в потрёпанной хламиде.

поникла тулья: скис колпак,

и взгляд мешка рассеян;

одна к нему ведёт тропа,

но не уйдёт по ней он…

– вставай, дружище! нам пора,

ты в смерти не повинен,

а бахрому заштопать ран

я помогу отныне!

и жерди плеч твоих, что крест,

я отнесу обратно,

где заждались, дом 26 –

свой дом – вернись, обрадуй!

одной ногой в могиле ты,

но не виновен в горе;

хранить да будет ведьмин тыл!

берусь за шест, за корень…

и только вытащил я крест

из насыпи покатой,

снежинки – вот ещё! – с небес

на листья стали падать…

я, испугавшись, побежал,

над грядками как будто,

а там, в жердях, скрипит душа,

и ткань от ветра вздута.

и слышу голос! но мешка

не дрогнула улыбка:

– я тут не совершу прыжка,

нас заберёт Снежинка, –

и здесь, как ниоткуда из,

бежит скелет кобылы;

хватаюсь, над забором – ввысь!

сел – и следы простыли.

*

чесали хлопьями лицо

воздушные порывы,

и лишь копыта – цок, цок, цок –

той лошади без гривы;

вот село пугало само,

я сзади на хребте там;

углы проносятся домов,

как снег, идущий летом,

и вот уже дом 26,

но так Шестой присвистнул,

что, лишь рванули – дыбом шерсть

моя, вверху и снизу.

– пятнадцатое октября, –

мне пугало сказало, –

туда мы скачем, где наряд

мой сшит, как одеяло.

и дня рождения канун

в пол осени наступит –

где буду стар и буду юн;

ты там держись на крупе, –

и мы помчались, сзади дом

оставив неприметный;

и Ели каждой шишки ромб

передавал приветы,

кивали радостно вослед

Берёзовые серьги,

и шариками, коль не слеп –

макала Липа в снег их.

а мы над Августом бежим,

лишь только наступившим,

туда, где часто ни души –

ни яблок нет, ни вишен,

где смрад и вонь, болотный мор,

да кислота трясины;

и меж коряг щербатых морд

копыта желчь месили;

вот мы бежим над Сентябрём –

Наездник, ну и лих ты!

сквозь бабье лето резво прём,

где ивы смотрят в пихты.

и листьев рой – вдруг с желтизной:

алея, жухнут листья.

– тут всё пока, – сказал Шестой, –

пока не возвратимся.

болото кончилось; погост

лежит навстречу полем;

над ним живая скачет кость

и пугало живое.

уж гол кладбищенский пустырь –

здесь наступила осень;

без трав осунулись кресты,

рога как будто лося.

и снова ускоряем бег

перед Лесной чащобой;

– за бедных, мёртвых и калек –

лихая прыть галопа! –

здесь пугало вскричало ввысь

и засмеялось звонко, –

за тех, кого не дождались,

кто потерял ребёнка,

и кто стоял, как помело,

в углу – пусть страхи канут!

с тобой помчимся в бурелом,

где настаёт блэкаут!

и счастлив был в тот миг Шестой;

встречавший только Август,

на воле он, украден мной,

и в Лес несётся сразу.

а Лес на нас разинул пасть,

смяв бороду-валежник;

кривых зубов тьма раздалась –

пеньков и сыроежек.

насупив брови воронья,

ресницы голых веток

подняв над снегом, на меня

гнилым пахнуло чем-то.

– а ты ускорил мой побег, –

Шестой в пол оборота

сказал, и тут же свет померк:

сошлись Лесные своды.

и наступила Темнота,

как только до рожденья;

а мы помчались… но куда? –

где снег несётся пеной.

о, кто узнал бы прежний Лес!

листвы – как суп на ужин;

опустошив, нага болезнь,

да оголяет души.

где только в полночь Август пел

в копне цветов и бликах –

Октябрь плешивый на тропе,

весь жёлтый и в снежинках.

а, в общем, даже всё равно