Канун

Наезднику как будто,

мол, скачка есть, и ей одной,

как чарами, окутан.

что есть блэкаут понял я,

кто беден, крив и холост:

я мчу – в том смысл бытия;

без карт, оставив компас…

я пугалом здесь буду чур;

душа моя похожа:

в глуши, во тьме – я просто мчу,

надежда – моя лошадь;

я мчу как в первородной мгле,

стремлюсь от рожи к лику –

всю свою боль и весь свой гнев

я гну дугой в улыбку.

и чувств ответных коляда –

блаженство недотроги,

что возвращается когда,

обычно ранит ноги.

о, пугало, ты будешь прав! –

мне тоже кто-то машет;

свет потушив, бежать пора,

бежать как можно дальше.

за дамой крести ли, да вброд,

верхом, идти пешком ли –

чтоб тот, где заперт, огород

не превратился в поле.

но мы неслись, и ветер нёс

навстречу снег осенний,

и я нисколько не замёрз,

в потоке снежной пены.

и чем темнее свод Лесной,

где только ветра вопли –

тем больше пугало-Шестой

менял свой прежний облик.

жердей осанка лишена,

тряпьё теперь одежды,

а из-под шляпы рыжина

волос отросших брезжит.

и лошадь не узнал бы, хоть

и думал – разлагалась

наоборот; срасталась плоть,

была обратной старость;

преображение её

почувствовал ногами;

и вот бежит в листвы проём

и с гривой, и с боками.

заржала, белая, как снег,

подпрыгнув, нас тряхнула,

и громко крикнул… человек,

без маски: видно скулы.

худой, носатый человек

с коровьими глазами;

колпак стал шляпой на главе,

и больше не засален.

– перед грозой взлетает стриж,

так я, излишне гордый,

но чем быстрее ты бежишь,

тем лучше видишь формы.

коль жизнь – движение миров,

и скорость – их основа,

ножами выточен ветров,

как брус, отполирован.

так вьётся плющ, так помидор

нарочно додетален;

в нём Мысль искала коридор

меж подсознания спален.

но коли ветром ты объят,

и гонишь, что есть дури,

всё упрощается назад

и видно суть фигуры, –

бросал Шестой через плечо

одними за другими,

что я подумал: звездочёт,

должно быть, и алхимик,

пока не вспомнил, что тогда

сказал Пятёрке ночью;

почудился поэта дар,

и дар узрел воочию…

– о, день рождения… рощи дол,

пою до хрипа в жабрах;

сегодня храбрость приобрёл,

а позже буду храбрым…

шёл снег, а мы неслись вперёд,

в блэкаут и потёмки;

стволов огромный хоровод

был долгим и высоким;

казалось, бесконечен Лес,

но бег замедлил Всадник;

притормозив, с кобылы слез,

и я, державшись сзади.

– о, разве это я? мой бред!

никто не любит чучел,

смотри! – и тычет: силуэт

во тьме висел на круче.

и я вгляделся: на шестах,

в глуши, как возле грядки,

висело пугало впотьмах –

кем был Шестой у бабки,

но не одно: недалеко,

держа в руке наброски,

чернобородый брёл…

– а кто?

– там скульптор Антокольский.

фонарь увидел хорошо –

светил издалека мне;

в плаще, накинув капюшон,

бродил, как перед камнем.

– он лепит сердца бурый ком

слияние чувств – в оправе,

чтобы запрятать глубоко,

да жерди в пляс отправить.

пусть голос будет зов рожка,

рука мастеровита,

а сердце… крепче, раз башка

соломою набита, –

так мне рассказывал Шестой,

с кобылой рядом стоя,

а снег уже был крупным столь,

как не всегда зимою;

окоченев в обносках кофт –

что двинет эти жерди?

вал: крутит руки, гонит кровь,

ужели ком предсердий?

лепи, мой скульптор, кровь и жир –

подобно человеку,

чтобы я чувствовал и жил,

для Дамы Крести некой…

из головы меня лепи,

ты, скульптор, гениален –

чтоб сердце было, как люпин:

по розовой спирали,

раскинув зелень листьев-вен,

кровь будоражит тельце;

с трухой одною в голове,

да лишь с горящим сердцем.

как сквозь кулису – через пар,

что из ноздрей кобылы,

глядели, как творец копал

для сердца в почве стылой.

как черпал тесто из земли,

дёрн поднимая с жаждой;

как сердце белое лепил,

бескровное пока что;

бугры проворно уточнял,

держа ком белый скользкий,

поглядывая на меня

зачем-то, Антокольский.

когда готово было то,

что нужно человеку,

ларец достал, затем в него

он положил поделку.

– о, этот маленький ларец,

уж очень многим нужен:

защита глиняных сердец

от пальцев неуклюжих, –

сказал Шестой, – я с ним пойду,

а ты седлай лошадку,

бегите прочь: я встречу ту,

что ставила на грядку;

не застрелившегося мать,

а та, ради которой

цветов беременная рать

моей была опорой.

Снежинка заберёт отсель –

из Леса, царства арок;

а я ларец заветный сей

ей отнесу в подарок.

благодарю тебя, мой друг,

за разум и за смелость, –

ушёл, не пожимая рук.

остаться мне хотелось,

но сел на лошадь – и несёт,

да по-живому грузно;

так живописно, как полёт

сороки над капустой.

а я, во времени застряв,

не знаю эти тропы –

из середины октября

как ехать в август тёплый;

один, да мистика вокруг…

боюсь, и дрожь – в колени…

Снежинка, твой белёсый круп

теперь моё спасение.

волшебный час, где сон за сном…

не удивляюсь ныне;

а снег, что хор, гудит псалом,

летя к земле с вершины.

гудит октябрьская метель

и листья белым красит;

о, Дама Крести, неужель

ты выйдешь в ипостаси?

ты выйдешь и покажешь лик,

в моё посмотришь рыло;

одной тебя не ради ли

со мной всё это было?

я этого не пропущу!

постой, Снежинка, рано –

и следом вожжи, как пращу,

на кисть мотаю рьяно.

пока совсем недалеко,

хочу узнать, хоть тресни!

взглянуть бы хоть одним глазком

на эту Даму Крести.

назад, Снежинка, говорю –

сильнее любопытство;

чтобы Шестой не видел, крюк

дадим – и лошадь мчится.

сгущает краски Лес ещё:

вот месяц встал из ножен;

что в этой даме он нашёл?

что я где дом заброшен?..