Канун

в последний раз глотнули.

вот закрутился барабан

и тишина повисла;

к виску приставил первый…дан!

щелчок… не грянул выстрел.

погост от смеха дрогнул весь –

так радость тушит ужас;

храбрец, которому за спесь

Удача улыбнулась.

но каждый в этот миг озяб…

вот очередь второго,

и спасовать уже нельзя…

и…рухнул, замурован…

не шевелится больше он, –

поют над крышей Стражи, –

и чёрной кровью обагрён

с ним револьвер упавший…

и крик, который обозлил

всех Пятерых на Случай,

когда лежал поверх могил

живой!!! но невезучий…

склонились… он шагнул во Тьму;

трясётся бледный третий,

как не стрелять теперь ему,

кто испугался смерти?..

вставляет пулю он в гнездо,

и палец его мягок;

червь металлический, глистом

плоть продырявит яблок…

о, эта пуля-червячок…

незрячая неряха;

дарует ли Судьба щелчок?

но хмель был крепче страха…

пусть будет так… всё видел Бог;

глядят… Смерть на пороге…

к виску подносит… и оглох! –

щелчок был слишком громким.

и не поверил он ушам –

расхохотался дико,

заплакал вдруг, и плач мешал

с дрожащею улыбкой.

– я не хочу под свод могил! –

безумно взвыл четвёртый;

– как допустили, как смогли:

наш друг свалился мёртвым!

проклятый хмель всему виной!

стряхнём же чары эти,

пока не скошены слепой

рукой костлявой Смерти!

но третий взял его за грудь,

встряхнул, оскалив зубы:

– теперь ты хочешь умыкнуть,

мозги увидев трупа?

он был наш друг, наш пятый брат,

лежит в кровавой луже;

куда его глаза глядят,

но не тебе ли в душу?

мы вместе сели в ритуал,

все до тебя рискнули;

быть может, он в себя стрелял

твоей злосчастной пулей!

он жить достоин, он, резвей,

чем ты, курок нажавший! –

здесь только начали трезветь, –

поют над домом Стражи…

блестели слёзы на щеках,

пока буянил третий;

четвёртый с просьбой на устах

молчал – а что ответить?..

– давайте я нажму курок, –

тогда вмешался пятый, –

мы сели вместе, я игрок,

и нет пути обратно.

он дуло взял из наших рук

и ни о чём не думал, –

он, на второго глядя, –

друг, – сказал, – давайте дуло!

– не надо! – сник четвёртый, – ах! –

взял револьвер, готовясь,

и в этот миг, чем вечный страх

была сильнее совесть…

в его глазах блестит мольба,

дрожат стальные пальцы;

он долго крутит барабан,

готовится стреляться.

и вот он целится в висок…

глаза – как две черешни;

зажмурился, скривив лицо,

нажал! – живой, как прежде…

и тут же, всем не дав сказать,

от остальных отпрянул,

и крутит барабан опять,

стуча по барабану…

– уймись! – кричат, на револьвер

таращится нелепо,

подносит дуло к голове,

и выстрел! – грянул в небо –

в последний миг он дуло – вверх!

и сгорбился, как панцирь;

Шестой рванулся человек,

взял револьвер из пальцев

– с меня довольно, я не трус, –

взял пятый у Шестого, –

Судьбе покорный: застрелюсь,

а нет – сойдёмся снова!

за вас, друзья! в последний час

я говорю, быть может, –

он крутит пулю, дуло – в глаз,

щелчок! озноб по коже…

и улыбается друзьям;

на кладбище прохладно,

окончен круг Пяти, а там

Шестой стоит нескладный,

он беден, молчалив и рыж;

прикрикнул третий малость:

– бери стрелять, чего стоишь? –

и выпил, что осталось.

стоит Шестой, давно умолк,

а в мыслях комья каши;

тропой кладбищенских дорог

ходил, наверно, каждый;

и хоронил… как жить, но впрок,

когда уже не двадцать?

рискнёшь за всё нажать курок,

поймёшь, как добиваться…

где сна предвечного канун,

лишь пулю рок подкинет,

подумал, сколько помнит лун,

таких, как светит ныне?

и сколько там душевных войн? –

трёх Матерей я слышу;

а в меховых ветвях Шестой

макушкой светит рыжей.

и сколько раз он счастлив был –

но без неё – сколь будет?

обратной нет уже тропы,

так жизнь есть дар минуте.

он револьвер берёт из рук,

Шестой, игрок последний;

курка обжёг холодный крюк,

а в мыслях вьются бредни…

он барабан перекрутил;

где ждал любовь, там пусто…

тревога серая в груди,

а значит, будут чувства.

из пятерых четыре – все

глядят, умолкли напрочь;

где страха семена – в посев,

взойдёт при жатве храбрость.

и вот он целится в себя…

щелчок! не вышло горя,

а сердце бьётся! из семян

взошёл соцвет покоя.

так, значит, велено Судьбой…

дрожит, уставший очень;

– закончен круг, – сказал Шестой,

для всех уже закончен.

развеян хмель… став горевать,

все над вторым склонились;

а у него осталась мать

одна… Фортуны милость…

кто скажет ей теперь о нём,

как ныне жить Четвёрке?

свалился горьких мыслей ком,

на всех свалился, горький…

– как были мы ослеплены, –

трезвея, всхлипнул третий,

и под ярмом стоят вины,

как что разбили дети.

но должно матери нам весть

сказать, дружили вместе…

тут глас Шестого:

– коль я здесь,

могу – сторонний вестник.

от вас услышать будет всё ж

страшней про гибель сына;

я ей скажу…

– да как пойдёшь,

коль мы, друзья, повинны…

и коль безумствовали мы,

все перед ним в ответе, –

так, молвив, пятый щёки мыл

слезами – горем съеден.

и думали все Вчетвером,

и странник тоже думал, –

Три Матери над потолком

дрожали в качке шума.

и вдруг четвёртый вскрикнул:

– о, я пьяница безмозглый!

как матери скажу о том? –

был искренним тот восклик…

другие тоже лишь теперь

узнали безвозвратность;

лазурной жизни менестрель

умрёт, как оказалось…

и не воскреснет – вечна смерть…

и пятый молвил:

– где ж ты…

не будет пусть Фортуны впредь,

но будет всё как прежде.

– и я б хотел, – четвёртый взвыл,

отдать своё везение,

чтоб друга оживить! – увы,

не будет воскресенья…