Канун

пастельным, томным лоском,

где Август с песней на устах

на Ново-Бочаровской.

вон двор, где сушится бельё –

там воду нёс для бабки,

а лопухи и василёк

забор подпёрли шаткий;

смотрю над ним на огород,

там Пугало повисло;

боюсь, и прошибает пот,

и мысль бежит за мыслью:

а дома, вроде, никого…

хватило мне дурмана:

где чай креплёный, что кагор –

пойду отсюда, ладно…

и, посмотрев ещё чуть-чуть,

но вроде не замечен –

ушёл, на край держа свой путь,

боясь там с ведьмой встречи.

дом 26, как и во сне,

стоял, а дверь закрыта;

зарос, как прежде, с виду нем,

одет в травы хламиду.

я сразу вспомнил Пятерых,

шагнувших в бабкин погреб;

где ведьмин сын – был скор и лих,

как все: рука не дрогнет…

взглянуть в окно, где темнота?..

залезть? – незваный зритель…

не удивлюсь, увидев там…

не знаю, что увидев…

боюсь… светлей, чем от костра

в глазницах дома темень…

но любопытство гонит страх,

забыв о нём на время;

и вот я, сам не свой уже,

в бурьян под окна лезу,

не помня всех подобных жертв,

трясущийся, но трезвый.

на подоконнике ладонь,

нога – и вот я в доме;

один: в тиши застывший дом,

дай Бог, но час неровен.

прогнивший пол… ступаю… шаг…

плыву, как туча в небе;

повсюду только гул в ушах,

навязчивый, как мебель.

иду вдоль комнат пустоты:

диван, что въелся в стены,

стул деревянный, свис надрыв

обоев жёлто-серых…

и кучки по углам, что прах,

со стен побелки крошев;

гниения Времени размах

посеял дыр горошек…

два раза обошёл весь дом:

молчит, а сердце мучит;

отсюда начинался дол

во сне – Лесной дремучий…

беру какой-то древний стул,

сажусь на центр зала,

прикрыв глаза, и много дум

как пятен, замелькало.

что в этом доме я забыл?

к чему мне эта правда?

и непонятен мой же пыл,

зачем всё это надо?..

но, побывав уже во сне,

явившись в тайн обитель,

найти бы оправдание мне

того, что там увидел.

я чую сырость этих стен –

молчат, времён остатки,

и понимаю вместе с тем,

что, в общем, нет загадки;

и снова мысли движут явь,

и Три глаголют стража,

и не пойму опять, где я,

но мне уже не важно…

*

я сердцем слышу голоса –

гудят над крышей хлипкой;

три Матери, роднят леса:

Берёза, Ель и Липа.

как будто в кронах высоко,

где птицы стелют гнёзда,

детишки ходят босиком

и всё не так серьёзно.

там словно знают больше нас

и помнят тоже больше…

столкнуть сей молчаливый пласт

навряд ли что поможет…

а на груди у них – сова,

в ногах – ухмылка лисья;

как не прислушаться к словам,

что напевают листья?..

я в старом доме, я заснул

опять – из сна не выйти;

Трёх голосов неслышный гул

поёт про ход событий…

вдали – сиреневый погост,

а я иду по хляби;

– он всё воспринимал всерьёз,

а потому ограблен.., –

так говорила молча Ель;

показывая правду,

и я покорно шёл за ней,

идти, не зная, надо ль…

местами не видать ни зги,

где в мае ночь повисла;

вот я уже среди могил

иду один, как призрак.

горят пять сигаретных искр;

смеются, молодые,

и смех летит – не вверх, а вниз,

к тем, кто лежит под ними.

– в последний час их было пять

друзей, да с пойлом едким;

дразнить Удачу каждый рад,

решили сесть…в рулетку;

достали только револьвер, –

гудела Липа с мощью, –

вдруг силуэт, как гриб в траве;

прохожий? тут, да ночью.

– Удачу испытают все,

не всем, – Берёза молвит, –

дано; глядят, Пятёркой сев,

шестой им – брат по крови…

зовут они его к столу;

идёт, по виду: ранен;

сажают между бывших клумб

на стул – надгробный камень.

– скажи нам, брат, твоя беда

в глазах блестит сквозь полночь;

что привело тебя сюда,

как предложить нам помощь? –

и предлагают, а вот тьме

лишь видно: рыж, что Август,

Шестой молчит; бутыль на мель

сажал – в пол сотни градус.

и вдруг Шестой заговорил:

– мою печаль простите,

сижу теперь среди могил,

поэт и сочинитель.

я был не раз отвергнут той,

в которой видел душу,

Удача ходит стороной

и не ко всем радушна.

и глазом смотрит, но косым,

и меряет, но криво;

кто расставляет на весы

людские перспективы?

кто положил на полость чаш,

и кто настроил грузик?

до наших нету дела жажд…

кто у Судьбы во вкусе? –

проста задача и сложна;

смириться с нею можно,

но остаётся только ждать,

и мучиться дотошно…

рыжеволоса, полымя,

и водит, центрифуга…

взгляните ж, люди, на меня –

кто любит рожи пугал?

глаза тараща, запивал…

круглы, что дно печали;

и речи тяжелей кувалд

пяти сердцам стучали…

вот дым пошёл, а смех затих,

курить – в шестиугольник;

а я стою, гляжу на них

свидетелем невольным;

да посудачили о том,

расспрашивая честно;

молчать на кладбище ночном

довольно неуместно;

но вдруг ударил крепкий хмель;

– сидим чего же, братья? –

спросил один, – каких потерь

достойны, что сказать вам?

сыграем прямо здесь в игру,

чем жить на карауле!

Судьбы – полёт, Удачи – руль,

так пусть она и рулит! –

и выстрел близок, правда, чей?

хоть дулом тычет в воздух;

кружок огня, а в центре – чернь:

жжёт револьвер-подсолнух.

– когда закрыто – нужен взлом;

стреляй, Судьбу обрадуй!

чтоб в жизни нам всегда везло,

давай, плати за плату! –

и встал Шестой:

– как решето же сердце, не иначе!

ну как не сделаться шутом,

смеющимся, где плачут?

пробито дробью мелких дрязг –

не держит, только цедит…

пуститься бы в смертельный пляс, –

сказал пред ликом Смерти.

развеселившись от тоски,

печалью опьянённый,

металл с огнём – холодный сгиб

там каждый брал проворно…

одна была на шестерых

на круг до смерти пуля;

и, выпив, каждый тут затих,