Капитан Михалис

Ночь миновала. Шторм утих. Вдали уже виден Крит. Занимается заря. С гор доносится аромат тимьяна. Стоя на носу корабля, Козмас, первый внук капитана Сифакаса, глубоко вдыхает запахи родины. Дикие скалы, кое-где чернеют деревья, горные вершины уже порозовели. Да, посреди зимы будет настоящий весенний день. Сжалился Господь над птицами и людьми и опять послал им немного солнца. Козмас, вытянув шею, все глядит и не может наглядеться на родную землю. Каким уезжал он отсюда двадцать лет назад и каким теперь возвращается! Повернулся. Рядом с ним стояла невысокая, бледная женщина с большими испуганными глазами.

– Крит! – воскликнул Козмас и нежно дотронулся до ее плеча.

Женщина вздрогнула.

– Здесь ты родишь нашего сына, – сказал он тихо. – Теперь это и твоя родина, другую забудь…

– Да, дорогой…

Она вдруг схватила его руку, судорожно сжала, будто ей хотелось убедиться, что муж рядом.

А Крит с его горами, оливковыми рощами и виноградниками все приближался. Вдали в солнечных лучах белели купола Мегалокастро. Деревья уже не сливались в одну зеленую полосу. В утренней тишине послышался крик петуха. Просыпался мир.

– Скоро ты войдешь в дом моего отца, – продолжал Козмас. – Ну, возьми себя в руки! Я же всегда с тобой… с тобой и нашим сыном, которого ты носишь. Не забывай: тебе нельзя волноваться… Моя мать – святая женщина. Она полюбит тебя. Вот только сестра…

Он замолчал, нахмурил брови.

– Что? – спросила женщина и встревоженно посмотрела на мужа.

– Когда ей исполнилось двенадцать лет, отец запретил ей выходить за ворота, и бедняжка всю жизнь провела взаперти. Дни напролет ткала, вышивала, готовила себе приданое. Когда же отец возвращался вечером домой – пряталась в своей каморке. Так исполнилось ей лет двадцать, и однажды увидела она в окно юношу, который ходил перед домом и все поглядывал на нее. И на другой день то же самое, и на третий. Как-то вечером соседка передала ей от парня записку: он писал, что любит и просит выйти к нему вечером… Ну, девичье сердце… сама знаешь, в общем, согласилась она, велела соседке сказать, что в полночь выйдет к калитке…

– Не надо, не рассказывай, прошу тебя! – шепнула женщина.

– Нет, ты должна знать, – ответил Козмас. – Ну вот, в полночь сестра выскользнула босиком, чтоб лестница не скрипнула. Но отец подстерег ее и вышел следом неслышно, как зверь. Несчастная прокралась во двор, но в то мгновение, когда она уже протянула руку, чтобы открыть калитку, старик набросился на нее, схватил за волосы. Она от страха лишилась чувств. Он втащил ее обратно в дом, запер на ключ, а ключ засунул себе за пояс – и все это без единого слова. С тех пор сестра больше не подходила ни к двери, ни к окну долгие годы… у нее помутился рассудок. Вот уж больше двадцати лет, как отец погиб, защищая Аркади, а она хозяйничает в доме, стирает, готовит и все шьет себе приданое, бедняжка. И поздними вечерами, если проходит мимо запоздалый прохожий, она выглядывает в окно и кричит ему: «А полночь скоро? А полночь скоро?»

Козмас умолк, вспоминая русые волосы, голубые глаза, смех сестры, когда она еще была девочкой… Все это ожило, вынырнуло словно из черной морской пучины, что простерлась у него под ногами…

Он сделал несколько шагов по палубе, заглянул в трюм: там вповалку спали низами. В нос ударил смрад. Он отвернулся.

– Несчастный Крит!.. – прошептал Козмас и потрогал рукой пиджак, в подкладку которого было зашито секретное письмо. И опять повернулся к жене. – Я тебе это для того рассказываю, чтоб ты не ругалась, когда войдешь в дом.

Крит становился все ближе, подкрадывался, будто морское чудовище. Теперь уже Козмас различал на севере, за Мегалокастро, очертания легендарной горы Юхтас, напоминающей лежащего навзничь человека. Высоко над оливковыми рощами и виноградниками вздымались его покатый лоб, мощный нос, борода из скал и пропастей… Чуть приподняв голову, он, казалось, наблюдает за происходящим и повелевает Критом.

Нет, не умер великан, подумалось Козмасу, и не умрет, пока стучит мое сердце, пока я живу и думаю о нем – он будет жить… Другие, наверно, забыли о нем, поэтому жизнь его в моих руках. Он и мной повелевает, но сам зависит от моей воли…

На чужбине Козмас часто вспоминал отца, чувствовал страх перед ним, но никогда еще покойный так настойчиво не напоминал о себе, как в эту минуту. Знал бы он, зачем я возвращаюсь на Крит, какие известия везу, так небось встал бы из могилы, чтоб заткнуть мне рот!