Капитан Михалис

Козмас сердито поежился, отгоняя воспоминания, взглянул на жену и сразу успокоился. Она сидела на бухте канатов на носу и своими огромными черными глазами смотрела на приближающийся город – венецианская набережная, приземистые домики, белые минареты… Козмас обнял ее за талию, другую руку положил ей на живот, ощутил тепло и удивительный аромат женского тела, и в нем проснулось безудержное желание повалить ее на канаты и жадно целовать. Два года он наслаждается и не может насладиться этим крошечным созданием из далекой страны, дочерью гонимого племени. Он представил, с какой ненавистью отец посмотрел бы на эту чужеземку… Ну и что, он бросит вызов отцу, хоть и покойному!..

– Ноэми, – шепнул он на ухо жене, – спасибо тебе за то, что ты есть!

Женщина склонила голову и крепче прижалась к мужу, будто не мыслила существования отдельно от него.

Свет становился все ослепительней. Бледный утренний бутон распустился пышной белоснежной розой. Море глубоко и спокойно дышало, вбирая в себя золотые лучи. А небо, утратив свой зеленоватый предрассветный оттенок, стало голубым, как сталь.

– Мой отец каждое утро распахивал окно, – заговорила женщина, – и любовался миром до того, что на глазах появлялись слезы. «Какая красота, какое чудо!» А что он видел? Черные дымовые трубы, полоску свинцового неба и дрожащих от холода людей в лохмотьях… А что бы он сказал, если б увидел Крит?!

– Несчастный остров! – тяжело вздохнул старичок в шароварах, свесивший ноги с борта. – Будь ты человеком, давно бы попал в рай. – Сказав это, старик с ненавистью покосился на низами, которые поднимались из трюма. – Вот собаки! – прошептал старичок и повернулся к Козмасу. – Считай покойников, земляк! И в этом году, слава Богу, будет добрый урожай ячменя!

– Ячменя?! – удивился Козмас.

Старичок хихикнул.

– Так ведь из турецких трупов получается хорошее удобрение!

– Тяжелый у вас народ, суровый… Будто в дебри вхожу! – Женщина посмотрела на мужа и улыбнулась, чтобы хоть немного смягчить сказанное. – У меня такое чувство, что живой мне отсюда не выбраться! – прибавила она едва слышно.

Корабль входил в гавань. Справа блестел высеченный в скале венецианский каменный лев с раскрытым Евангелием в когтях. Гавань бурлила, пахло гнилыми лимонами, оливковым маслом, цитрусовыми, сладкими рожками. А сзади кипело и пенилось синее море.

Козмас прыгнул на мол, протянул руку жене и поддержал ее.

– Ступай с правой ноги, – тихо посоветовал он. – Верно, ты действительно входишь в дебри!

Женщина поставила на землю правую ногу и беспомощно повисла на руке у мужа.

– Устала я, – пожаловалась она.

– Потерпи, нам недалеко.

Они пошли. Козмас жадно рассматривал дома, улицы, людей. Все постарело: черные волосы поседели, щеки запали, краски полиняли, стены осыпались, некоторые дома превратились в руины. Пороги кое-где поросли травой. Он взял руку жены и сжал ее.

– Это моя родина, – сказал он. – Я вот с этой самой земли…

Женщина наклонилась, взяла щепотку и растерла между пальцев.

– Теплая…

И тут же вспомнила свою далекую холодную родину.

Козмас выпустил руку жены и пошел впереди: ему не терпелось, сердце бешено стучало. Свернул направо, на тропинку. Издалека увидел отцовский дом. Дверь закрыта. Окно наверху тоже закрыто. На улице – ни души, ни единого звука, будто все это ему снится. Подошли к старой, закругленной сверху калитке с грубым железным кольцом. Колени у него подгибались, но он пересилил себя.

Постучал. Во дворе послышались шаги, кто-то вздохнул. Шаги затихли. Козмас постучал еще раз. Калитка приоткрылась. Показалась старушка, высокая, седая, вся в черном.

– Сыночек!

И прислонилась к калитке, чтобы не упасть.

Вышла во двор и сестра, худая, постаревшая, с высохшей грудью. В глазах горечь и злоба.

Мать в слезах обнимает блудного сына… и вдруг замечает женщину, скромно стоящую у калитки.

– А это моя жена.

Сестра, услышав, отвернулась. Мать зашептала сыну на ухо:

– Зачем ты женился на ней? Она же испоганит нашу кровь. Еврейка!

– Мама, – тихо сказал сын и поцеловал ее увядшую руку, – я прошу тебя об одном одолжении…

– Ты, моя плоть и кровь, просишь об одолжении! В тебе вся жизнь моя, приказывай!

– Свою жену я доверяю тебе, мама… Люби ее… И моего сына, – добавил он еще тише.

Мать вздрогнула, вопросительно посмотрела ему в глаза.

– Да, – ответил Козмас, – жена носит в чреве твоего внука.

Сладкое тепло поднялось из материнской груди, бросилось жаром в лицо. Старуха вся затрепетала. Но вдруг ее охватил ужас.

– А у него ты спросил? – произнесла она полушепотом. – Здесь он все решает, вот у него и проси об одолжении. Я его боюсь.

Мать говорила сдавленным голосом, чтобы покойник, того гляди, не услышал.

– А что он может сделать? – спросил сын, и сердце у него тоже почему-то сжалось.

– Откуда мне знать, сыночек? Его ведь теперь нельзя увидеть. Может, сейчас он здесь, во дворе, и не позволит ей переступить порог.

У Козмаса перекосилось лицо.

– Ну уж дудки! Не всегда же ему здесь командовать! Это и мой дом!

Козмас вошел за калитку.