Капитан Михалис

Как только Харилаос ушел, митрополит позвал к себе дьякона.

– Устал я, не поверишь, как устал, но надо идти. Мы с пашой сговорились встретиться у Архондулы. Пожаловать ко мне он не захотел, а меня тоже в сераль не заманишь. Вот и решили мы устроить встречу на нейтральной почве.

– Коли ты так устал, может, оседлать тебе ослика? – зычным голосом предложил смуглый, мужицкого вида детина. Этот дьякон славился своей недюжинной силой, и митрополит рядом с ним чувствовал себя как за каменной стеной. Еще бы, такие могучие плечи, такая грива на голове, что хоть подушку набивай, – не человек, а лев!

– И то правда, пешком-то мне, пожалуй, и не дойти. Совсем доконал пигмей проклятый!

Дьякон оседлал для владыки белобрюхого ослика, сверху набросил расшитую попону, помог отяжелевшему митрополиту взобраться, а затем взял животное под уздцы и пошел впереди.

Паша тем временем заканчивал обед, обглодал целую курицу и осушил кувшин мальвазии. Утерев рот, он кликнул Сулеймана.

– Оседлай коня, я еду на встречу с гяурским попом. Мы вместе должны убедить людей, что вражды меж турками и христианами больше нет, волки опять в ладах с овцами. Ты поведешь коня под уздцы и будешь следить, чтоб я по дороге не свалился, а то после сытного обеда что-то в сон клонит.

Паша величественно сошел по лестнице, и тут перед ним будто из-под земли выросли два городских шута – Барбаяннис и Эфендина.

У Барбаянниса нынче был большой день: на свет появился его первый правнук. По этому случаю он устроил пир и пригласил Эфендину.

– Да как же мне пировать с тобой, сосед? – в отчаянии твердил турок, жадно принюхиваясь к запаху расставленных на столе яств, – ведь это против моей веры!

– Не бойся, Эфендина, я не дам тебе ни свинины, ни вина. Ты только посиди за столом, а уж я сам за тебя и поем, и выпью.

– Ну, положим, вина-то я могу пригубить, – возразил Эфендина. – Курица и та пьет.

– Нет уж, я не хочу тебя доводить до греха. На-ка выпей моего салепа.

– Что ты, что ты! – замахал руками Эфендина. – От салепа меня стошнит. Налей лучше вина. Это свинину мне нельзя, вино можно.

Вдвоем они быстро осушили кувшин и повеселели. Барбаяннис предложил:

– А что, если нам, Эфендина, обделать с тобой одно дельце?

– Все, что прикажешь, сосед, только не заставляй меня реку переплывать.

– Ты про улицу, что ли? Так я тебя на закорках перенесу, не сомневайся. Значит, так: ты – турок, я – христианин. Вот тебе нож – режь меня!

– Аллах с тобой, Барбаяннис! Напугал до смерти! Сделай милость, брось ты свой нож, не то я чувств лишусь.

– Вот видишь, и я тебя не хочу резать. Ведь мы с тобой братья, а разве пристало братьям за ножи хвататься? Иной раз сука выкармливает вместе и щенят, и котят. Вот так же у турок и христиан одна мать – Крит. Пойдем сейчас к паше и скажем: «Смотри, как умеют дружить турки и христиане!» А он на радостях поднесет нам вина и наградит орденами. А мы поклонимся ему в пояс и давай гулять в обнимку по Широкой улице: ты – турок, я – грек. Сперва в церковь зайдем, помолимся, потом – в мечеть, оттуда – в кофейню… Ох и сладко же поют там ваши турчата! Да здравствуют Барбаяннис и Эфендина! Да здравствуют мир и согласие!

– А реки? Как же я буду переплывать реки?

– Заладил! Говорю тебе – на закорках перенесу! Знаешь, как я плаваю?.. Погоди, только саблю возьму…

Барбаяннис прицепил к поясу саблю, украсил грудь жестяным орденом, по форме напоминающим кукиш, и воскликнул:

– Во имя Христа и Магомета! Ну, повторяй за мной!

– Только уж извини, я поставлю впереди Магомета.

– Валяй, какая разница!

– Во имя Магомета и Христа! – пропищал Эфендина, и они вместе с правой ноги переступили порог.

На улице Эфендине вдруг пришла в голову еще одна мысль.

– Слушай, Барбаяннис, а не взять ли нам с собой Али-агу? Бедняге совсем тяжко стало жить: ни турки его за своего не принимают, ни греки… Прихватим старика, может, паша и его пожалеет.

– Почему ж не зайти? – благодушно согласился Барбаяннис. – Он ведь тоже человек, хотя и не поймешь, мужик или баба.

Они спустились в греческий квартал и стукнули в низенькую покосившуюся калитку.

– Кто там? – послышался надтреснутый голос.

– Это мы, Али-ага, друзья твои, открой!

– Какие такие друзья? Что вам от несчастного старика надо? Ступайте своей дорогой!

– Да не бойся! – подал голос турок. – Это же я, Эфендина!

Калитка отворилась. На Али-агу жалко было смотреть, так он пожелтел и высох. С тех пор как обратились в бегство его соседи, он лишился последнего источника пропитания. Ел он теперь одну траву, которую собирал в поле, и с грустью вспоминал о прежних посиделках, о щедром угощении, выставлявшемся в каждом дворе… У Барбаянниса горло перехватило, когда он увидел истощенного старика.

– Что с тобой, сердечный? Уж не болен ли?

– Болен, Барбаяннис, ох, как болен! Вишь, как скрутило поясницу – ни согнуть, ни разогнуть!

– А ты наплюй на нее – и пошли с нами к паше, – предложил Эфендина.

– К паше! – удивился старик. – Это еще зачем?

– Порадеть об общем благе, – объяснил Барбаяннис. – Может, нам всем ордена дадут.