Капитан Михалис

Летом 1928 года в Москву с двумя револьверами в чемодане, прихваченными по просьбе уже находившейся с весны в Быкове мнительной и пугливой Билили Бо-Бови, приезжает Элени Самиу. Она на удивление быстро адаптируется в довольно непривычных для нее условиях, когда с близлежащих болот налетают по вечерам целые полчища комаров, а по ночам не дают спать клопы. Далеко за полночь горит керосиновая лампа в окне окруженной густым хвойным лесом дачи, допоздна не стихают у самовара жаркие споры о мировой революции. Впечатления Самиу от путешествия в Россию очень живо описаны в ее вышедшей на испанском языке книге «Подлинная трагедия Панаита Истрати» (Сантьяго-де-Чили, 1938).

Как явствует из воспоминаний Элени, в Быкове ее угнетали не столько «сомнительные» удобства, сколько осложнившиеся отношения Никоса и Панаита. У друзей, очень разных по характеру и темпераменту, и раньше бывали размолвки, но в Быкове между ними наметилась постоянная, хотя и тщательно скрываемая, напряженность. Казандзакис раздражала чрезмерная импульсивность и неорганизованность Истрати, раздражала его беспрестанная тяга к общественной деятельности, которую Никос считал «бессмысленной и вредной» для писателя, а Истрати расходовал на нее весь духовный запал и при этом начисто утрачивал способность сопереживать близким. «Иногда у него, – писал Казандзакис Превелакису, – случаются приступы драматической откровенности, но, выговорившись, он тотчас обо всем забывает и как ни в чем не бывало принимается за еду, кофе, курево и пустую болтовню. Я молчу – только в этом мое спасение – и страдаю в полном одиночестве».

Неопытный в практических делах Казандзакис допустил непоправимую ошибку – поручил еще более непрактичному Истрати их общие сбережения на поездку по стране, в основном это были гонорары за публикации в советской и зарубежной прессе. Такая оплошность привела фактически к срыву поездки, удалось осуществить лишь первый ее этап – путешествия по Волге и Закавказью (август-декабрь 1928). «В Тбилиси, – вспоминает Элени Самиу, – в один из дней немыслимой эйфории, когда мы под руководством тамады пили «Напареули» и «Цинандали», а также пели вместе с приглашенными к нам в гостиницу грузинскими писателями, Панаит в перерыве между двумя тостами как бы невзначай бросил: „Друзья, finita la musica! Ха-ха-ха! Я уже давно собирался вам сказать… Если не хотите немедленно возвращаться в Москву, придется поститься. Супчик в обед, стакан какао с молоком на ужин. Больше содержать вас я не могу…“»

Вернуться в Москву все-таки пришлось, а оттуда в январе 1929-го Истрати, Бо-Бови, а вместе с ними и Элени Самиу отбыли в Париж. Это было полным разрывом Казандзакиса и Истрати. Поводом для него послужило нашумевшее «дело Русакова», рабочего-революционера, расстрелянного «за инакомыслие» вместе с семьей, первый грозный сигнал готовящейся кровавой расправы с троцкистами и зиновьевцами. Истрати хорошо знал семью Русакова, был дружен с ним, и случившееся стало для него, что называется, последней каплей… Казандзакис же продолжал сохранять свои прежние представления о советской действительности как о преддверии прекрасного будущего для всего человечества и о неизбежности мучительной битвы за это будущее; он искренне считал, что нельзя по отдельному случаю судить обо всей политике советских властей.

Писатель остается в Советском Союзе, полный решимости осуществить второй и третий этапы задуманного грандиозного путешествия. В январскую стужу, укутанный в купленную с рук старую и худую шубу, которую ласково, по-русски именовал «мамочкой», в единственных штопаных брюках и легких ботинках с калошами, он отправляется поездом из Москвы в почти трехмесячную поездку по бескрайним просторам Сибири, Дальнего Востока и Средней Азии. Вот лишь несколько фрагментов из его длинных, обстоятельных писем Элени Самиу:

«Ночь, извозчики, перехожу скованную льдом Ангару, мороз лютый, крошечная гостиница, обжигающе горячий чай… гуляю… темнота, вросшие в землю дома, краснолицые крепкие бабы, кино, заблудился, мороз дичайший, наконец с трудом вышел на дорогу и вот, полулежа на бархатном диване (наверняка набитом клопами), пишу Вам и вспоминаю Вас с любовью». (Иркутск, 8 февраля 1929 года).

«Трескучие морозы. Продают молоко, отрезая его ножом. Оно твердое, как сыр. Жизнь здесь – пытка». (Иркутск, 9 февраля 1929 года).

«…Однообразный пейзаж, пустынные долины с редкими низкорослыми березками, иногда вдруг деревня. Все бегут за кипятком, наполняют чайники и несутся обратно к вагонам». (По пути в Хабаровск, 14 февраля 1929 года).

«Приехали рано утром. Красивый город. И здесь невыносимо холодно, ни одного свободного номера в гостинице. Буду спать в коридоре». (Хабаровск, 15 февраля 1929 года).