Капитан Михалис

«Все так, все так, – тяжело вздохнул митрополит, – ну и что? Разве наша Крит того не стоит?». И владыка продолжал внимательно вглядываться в распятую Женщину, в свою Крит.

То, как Мурдзуфлос изобразил ее! То невероятное страдание, которое отразилось на этом женском лице! Ее впалые щеки, ее огромные, в пол-лица глаза буквально прожигали вас. А эти тонкие, полуоткрытые губы были изображены с таким мастерством, что казалось, будто вы реально слышите мольбу о помощи. Ее обнаженные ступни ног были все в крови, которая, казалось, продолжает сочиться. А в самом низу креста можно было различить пару сапожек кремового цвета. Неожиданно, словно решившись на что-то, капитан Эляс отбросил резко свою феску, схватил икону и буквально впился в нее губами. Поцелуй этот длился так долго, что казалось, капитан просто не в силах оторвать свои губы от этого женского образа распятой Крит».

Образ вечного женского начала как отголоска древних верований представителей минойской цивилизации возникает в этом необычном романе не только в описанной сцене. Для Крита иконопись была основным проявлением живописи. Вспомним, что великий Эль Греко, критянин, известен тем, что смог соединить в своей творческой манере традиции венецианской живописи Тициана с канонами критской иконописи, что придает его полотнам такой незабываемый колорит. Так вот, в романе «Капитан Михалис» есть эпизод, в котором рассказывается о еще одном кощунственном образе христианской святой, и на этот раз речь пойдет о самой Деве Марии.

Некто Вендузос, сын священника, которому, казалось, судьбой было предначертано самому стать священником, в конечном счете превратился в хозяина таверны и участника оргий, с завидной регулярностью устраиваемых в подвале капитана Михалиса. Так вот этот Вендузос, который в конце романа окажется одним из самых стойких борцов за свободу Крита или, лучше сказать, Криты, приняв смерть вместе с капитаном, заказывает в качестве оберега монаху Никодимосу икону «Девы Марии в виноградниках». На этой кощунственной картине Божья Матерь изображена в образе соблазнительной, сексуальной девушки-батрачки, собирающей в жаркий августовский полдень виноград. Жадная до мужчин, с тонкими губами, с белой повязкой на голове она несет на руках не младенца Иисуса, а большую виноградную гроздь. Но не будем забывать, что крито-микенская цивилизация подарила древнегреческому пантеону верховную богиню Рею. Великая Рея часто изображалась в окружении различных животных, в ее поднятых руках извивались змеи, символы подземного царства, иногда она держала за горло львов, лебедей, кормила коз, сжимала сноп пшеницы, ржи или три маковые головки. Рея была также воплощением космической сексуальности. Она всегда изображалась в виде глиняной фигурки с обнаженными грудями.

Для греков образ матери-змеиной богини был чужим и непонятным, поэтому не добрым стал ее облик, а устрашающим и демонизированным. Именно такой она, скорее всего, и предстает на иконе монаха Никодимоса. В романе несостоявшийся священник Вендузос заказывает кощунственную икону Девы Марии в качестве оберега, чтобы вынести очередную оргию в подвале капитана Михалиса.

Этот злополучный подвал ассоциируется с лабиринтом Минотавра во дворце Кносса. Символы божественного быка – изображение священных бычьих рогов – встречаются почти в каждом минойском святилище. Жители Крита той поры совершали жертвоприношения и ритуалы с богом-быком, чтобы умиротворить грозное божество моря и успокоить разгневанную стихию. Напомним, по одной из версий вся минойская цивилизация погибла в результате извержения вулкана на соседнем острове Санторини (официальное название – Тира), одном из принадлежащих Греции Кикладских островов в Эгейском море. А уж холмистый ландшафт наверняка сформировался в результате сильнейшего излияния лавы в XVI веке до н. э. В романе об этой трагедии напоминают подземные толчки, будоражащие Крит. Жители острова все время ощущают постоянное присутствие Смерти. Крит для них – абсолютно живое существо. Она, Крита, словно всплыла из глубин Эгейского моря лишь на время, и в любую минуту эта женская фантастическая субстанция готова вновь уйти на глубину. Отсюда и возникает особая атмосфера, безраздельно царствующая в романе. Создается впечатление, будто мы как читатели становимся свидетелями ожившего мифа. И миф здесь по-настоящему живой, а не мертвый, школьный, выученный на уроках классической филологии.