Капитан Михалис

На другой день, едва распахнулись Ханиотские ворота, всю столицу облетела недобрая весть: Нури-бей найден мертвым! Одни утверждали, что его убили неверные, другие – что сам он наложил на себя руки. Муэдзин, захлебываясь, истошно кричал с минарета, но разобрать можно было лишь три слова – «кровь», «гяуры», «Магомет». Христиане тихо шептались по углам и, как только солнце пошло на закат, попрятались в домах.

Ветер переменился, стал резче, пронзительнее, а вместе с ним свирепели и люди. По базарам и улицам города теперь разгуливал вооруженный патруль. Сам паша почтил своим присутствием похороны Нури-бея. Рядом с ним шествовали имам и муэдзин, по пятам за своим повелителем следовал выпущенный из темницы арап Сулейман. Слуги Нури-бея привели с хутора коня, он раздувал ноздри и надрывно ржал.

Турки по очереди подходили прощаться с покойником. Под монотонно-протяжные молитвы имама тело опустили в могилу, вырытую рядом с отцовской. Паше вручили предсмертную записку Нури-бея, он развернул, прочел про себя, сделал знак подвести поближе коня и после этого огласил волю покойного:

– Внемлите, достопочтенные аги, что написано собственной рукой нашего незабвенного Нури-бея и скреплено его печатью: «Когда умру, зарежьте моего коня у меня на могиле».

Все содрогнулись при этих словах и в ужасе уставились на гордое, сильное животное, которое встряхивало черной гривой и било копытами, сбрасывая землю в яму, вырытую для его хозяина. Сгубить такого красавца!

– Грех перед Аллахом и перед людьми! – послышался ропот.

– А не грех – не исполнить последнюю волю умершего? – возразил паша. – У меня самого сердце кровью обливается, но так пожелал Нури-бей: видно, решил взять коня с собой. Как знать, может, и я на его месте поступил бы так же! Ну, кто из вас возьмется это сделать?

Люди словно окаменели. Это же не бык, не баран, не грек какой-нибудь, на которого у всякого рука поднимется! Это краса и гордость Мегалокастро. На него даже из Ханьи и Ретимно приходят любоваться!..

Паша рассердился.

– Последний раз спрашиваю: у кого хватит смелости зарезать коня?!

И хотя глаза паши грозно сверкали, никто из собравшихся даже не пошевелился. Тем временем жеребец лег на могилу и издавал звуки, похожие на человеческий плач.

Паша повернулся к арапу.

– Раз никто не решается, тогда давай ты, Сулейман!

Арап вытащил нож и сделал шаг вперед, но споткнулся и едва не упал. Конь вскинул голову и взглянул на него всепонимающими глазами. Сеиз отшатнулся.

– Смелей, Сулейман! – уговаривал паша. – Ты отвернись, тогда не так страшно…

– Клянусь Аллахом, если этот арап осмелится, я его сам потом прирежу, – пробормотал, чуть не плача, какой-то старик.

С занесенным кинжалом арап опасливо приблизился к коню. Чтобы хоть как-то подбодрить себя, он пытался разжечь в душе ненависть, представить, что перед ним гяур, но рука все равно дрожала. А конь снова свесил голову, будто оплакивая хозяина.

– Не могу, паша-эфенди, – прохрипел арап.

У всех вырвался вздох облегчения:

– Слава Аллаху! Молодец, Сулейман!

– Возьми его себе, паша! – предложил кто-то.

– Нет, боюсь покойного! – буркнул паша, хотя взором так и пожирал славного жеребца.

Он подошел к коню, хотел его погладить, но тот отпрянул, угрожающе оскалился и стал кружить возле могилы, грозя затоптать всех копытами.

– Уйдем отсюда! – решил паша. – Оставим его одного. Пусть утолит свою печаль. Видно, не только у человека есть душа… А когда оголодает – смирится и сам придет к людям. Может, еще и покрасуется в моей конюшне.

Паша двинулся в город, и за ним потянулись остальные. Аллах милостив, думал наместник султана. Сколько раз мне снилось, как я гарцую на этом скакуне, словно юноша! На всех женщин Мегалокастро не променял бы я такого коня, а вот теперь, благодарение Аллаху, может, и достанется мне столь драгоценный дар!

Он оглянулся. Конь опять улегся на могиле. А закатное уже солнце озарило багрянцем древние венецианские стены. Мрачная стая воронья налетела и попряталась в пустых бойницах. Вечернюю тишину города нарушали только лай собак и грозный, могучий рев моря.

Паша остановился и, обернувшись к процессии, сказал:

– Вот что, уважаемые сограждане, спокойствие Крита висит на волоске. Нури-бей покончил с собой, я убежден в этом, а значит, не надо поднимать шума, не то Аллах ведает, чем все это кончится. А я желаю, чтоб у нас был мир, чтоб даже носа никому не расквасили. Запомните крепко: если что случится, то, клянусь Пророком, буду вешать на платане не только гяуров, но и мусульман! Вам ясно? – Подав арапу знак следовать за ним, он медленно зашагал дальше.

Муэдзин неодобрительно покачал головой. Все молча переглянулись: ну что это за паша, прямо греческий выродок! Зачем такого прислали на Крит?! Скажите пожалуйста, и капли крови не должно пролиться! Где это видано, чтоб на байрам да ягненка не зарезать?

Не успел паша войти в крепостные ворота, как муэдзин вытащил из-за пазухи взятую на память чалму Нури-бея и привязал ее к посоху.

– Смерть гяурам! Смерть! – завопил он, размахивая чалмой, этим флагом.

Неподалеку два старика христианина поливали бахчу.