Каратели

Пожалела! На том проклятом вечере молчала, но глаза кричали, я же видел. Ну, виноват, ну, не сдержался. Я же видел, о чем она думает, никого не слышит, не замечает. Ну, разозлился: «Выпьем за разгром оппозиции!» – не поднялась, назло, из упрямства. «Эй ты!» – что-то еще сказал. Наверное, обидное. Но и я, и мне нелегко – один остался, все злорадствуют, ждут, когда Сталин с его колхозами рухнет. И она с ними, не со мной. Говорят, плеснул в лицо ей из фужера. Или окурок швырнул. Не помню. Был потом на даче. Со зла – с бабой поехал. А она позвонила, ей сказали: тут жена такого-то. А эта дура взяла и застрелилась. Убежала домой и застрелилась. Письмо оставила… И провожала ее, между прочим, молотовская Полина, хитрая жидовочка Жемчужина. О чем, о чем они разговаривали? Успокаивала! Знаем, как вы умеете успокоить. Наверное, про наших с Авелем балерин сплетничала. Наверняка!

Нужна, нужна свежая кровь, молодая! Люди, для которых ничего без Сталина нет и не было, для которых товарищ Сталин был всегда и не быть его не может.

И пистолетик-то игрушечный, раз в год стрелял!..

Глаза здесь, они не уходят, не отступают. Недобрые глаза монашенки. Проклятая старуха! Да, да, да, злой, грубый, жестокий, хуже некуда! Что еще, что?

…Что это? Кто, кто там? Шарят по двери чьи-то руки, пытаются открыть, войти. Где наган, что это? Всегда же был под подушкой! Куда, куда Матрена запрятала мундир? Войдут и застанут голого…

Звуки ночи, каждый врозь и все вместе, шорох деревьев за стенами, шаги возле забора, удары крови в пылающий мозг – все громоздилось и тут же рушилось, давило на мозг, расширяя зрачки ужасом.

Время от времени кто-то приказывал громко и испуганно: «Не спи! Не имеешь права! Они уже здесь, они здесь!»

Почему сплю, когда еще ночь? Самые опасные часы суток, не имеешь права! Надо бежать к двери и держать, не впускать. И звать на помощь. Кого, кого? Как раз и позовешь убийц. Все цареубийцы, все! Куда Матрена всё подевала? В шкафу смотрел, нет! Голый, а они вот-вот… Войдут, вползут, прячась друг за дружку, тасуясь, как карты в руках ловкого шулера. Он, это он, мингрел проклятый, их держит, тасует – потные, волосатые руки. Очковая змея! У всех у заграничных тоже были пенсне. Знак, пароль у них, что ли, у этих английских, японских, польских шпионов?..

Стал бояться Главного Мингрела и во сне. Значит, правда. В снах чувства не лгут. Да, значит, да. Нет, так нет. Еще вчера, еще днем казалось, что доверяешь человеку, можно доверять, а во сне: да нет же, знаю точно, уверен – враг! И все ясно! Как, как допустил, что они все заодно и против меня? Расслабился, устал за войну. Отвлекся. Самоуспокоился. И сразу колоду, карты перехватили другие руки.

Никто, никто не знает, каково это: годами, каждый день видеть у себя в кабинете убийцу – ничтожество, пролившее царскую кровь. Была примета: веревка, которой удавили человека, приносит удачу. Обзаводились, на кусочки резали. Таким талисманом был Поскребышев: всем хвастал, кретин, что участвовал в екатеринбургском расстреле. Но моих расспросов пугался, что-то почувствовал, подлец. Стал бумаги терять, пропадать у него стало все. Но отстранил я его, и все пошло еще хуже. Как и после дурака Власика. Стал я нюх терять, слух. Будто и правда талисман выбросил.

Все, все они прирожденные заговорщики! И ты от них зависишь, сколько ни меняй, сколько ни убирай. Какой-то Игнатов на месте Власика. Простофиля Власик – дал я дураку генерала, он и вообразил, что тоже фигура, – все-таки был надежнее, чем этот Игнатов. А что, если подсунули? Откуда мне знать, чей он. Змея Лаврентий пытался и охрану заменить: сибиряков на грузин. На мингрелов своих, конечно. Еще раз выдал себя, Главный Мингрел. Выдал! Но Кунцево не Горки. А как хотелось им засадить товарища Сталина, и правда, как зэка какого-нибудь. Хоть бы в Кунцево. Вы бы придумали что-нибудь новенькое, не воровали чужой ход, прием. Чтобы на мне же и повторить. Врачами хитренько прикрылись: «Запретить всякую деятельность!» Забота о Вожде. Пожалел волк кобылу! А больше вам ничего не надо? Что удалось когда-то товарищу Сталину, не удастся вам. Вам не удастся. Дважды в одну реку… Диалектику вспомните, если забыли.

– Святое зачатие! Кошачий палач! Выблядок! Сапоги украл!

И конечно же про «папашу Игнатошвили», чьи штаны он будто бы донашивает, – весь набор оскорблений и сплетен, обидных подозрений, намеков.

Орут, визжат, приплясывают цыганской оравой, колотят друг друга по затылкам, по спинам. Наглые физиономии, гримасы, усмешечки, проступающая на прыщавых щеках онанистов молодая небритость. Глаза у. будущих духовных пастырей какие-то неприлично раскоряченные, разбегаются, как шары по бильярдному полю.

– Не три, а триста! Триста! Триста! Лупи жулика!

Прорвалась, хлынула, залила все внутри обжигающая обида – не уходящая никогда, постоянная, сколько он себя помнит, старая, и все новые обиды. Сцепились, завертелись с собачьим визгом.

– Выблядок! Палец Антихриста! Иосиф святой!