Kardemomme (СИ)

Конечно, блять, не понимает, куда там. И на съемках их эпизода второй серии в одном из пустых классов Ниссена это не он вылизывал рот Тая так старательно и вжимался, терся бедрами так, что Тай чуть не кончил в штаны. Прямо там, при всей съемочной группе. Пиздец.

— У нас сцена с едой. Давай ты не будешь сильно меня щупать сегодня? Хотя бы при камерах, Хенк.

Ни малейшей надежды, но Хенрик просто пожимает плечами: “Да без проблем”. И… может быть… блин, ну, неужели?

Картошка, Хенке. Это просто кусочек картошки, которую ты должен снять аккуратно губами с вилки Тарьей. Крошечный кусочек картошки, Хенк. Но ты разеваешь рот так широко, что… и да, дышать Тай определенно не может, забывая все дальнейшие реплики, зависнув на этих блядски-развратных губах, что не еду пробуют, а заглатывают, как минимум…

Он издевается что ли?

— Стоп! Снято! — выкрикивает Юлие Андем, маскируя кашлем нервный смешок. Распечатывает новую пачку, прикуривает. Кажется, или она стала больше курить?

Хотя, когда Хенке рядом, не только закуришь…

— Я тебя удавлю. Сейчас затащу куда-нибудь в подсобку, и все… пиздец тебе, Холм.

Тай правда злится, ибо, ну, правда, сколько же можно? Он хотел бы контролировать себя и уметь мыслить разумно, а не стекать мозгами куда-то ниже пояса каждый раз.

Хенке бы эти заботы… Хенке слышит слово “подсобка”, и брови взметаются вверх, а в невинных глазищах просыпаются черти.

— Хенрик, бля…

— Пойдем, пойдем… я должен быть наказан, правда?

А сам даже приплясывает от нетерпения. Засранец. И снова облизывается, трогает… А Тай… Тай сейчас просто уже, блять, взорвется…

Где эта подсобка дебильная, боже?

========== Часть 50. ==========

— Ты не замерз?

Тяжелые волны накатывают на берег, слизывая построенные за день песчаные замки, утаскивая за собой разноцветные ракушки и уже подсыхающие цветы всех возможных и невозможных расцветок. Мерный рокот прибоя словно укачивает, тихонько нашептывая на ухо, уговаривая, обещая.

Все будет хорошо.

— Как я могу замерзнуть, если ты горячий, как печка?

Исак улыбается и доверчиво прижимается к боку Эвена, трется о щеку щекой. Его пальцы — холодные, но такие родные, накрывают ладонь обнимающей его руки. Сжимает легонько, посылая очередное сообщение без слов.

Я никогда не чувствовал подобного.

Эвен молчит. Ледяная водная пыль брызжет в лицо. Гул прибоя нарастает. Он вдруг становится низким, зловещим. Так, словно там, у самого горизонта, далеко-далеко за этим пирсом поднимается в небо волна. Такая огромная, что закроет все небо, и рухнет сверху, погребая под собой все живое. Цунами.

Чайки капризно кричат, бросаясь к самой воде. От их пронзительных воплей хочется морщиться или просто заткнуть уши, чтобы не слышать.

Тревога зудит в кончиках пальцев. Тревога застревает в горле комком и ноет пустотой где-то под ребрами. Тревога, что заставляет притягивать Исака все ближе и все чаще — каждые 30-40 секунд — трогать губами соленый от брызг висок или веки. Просто проверяя: он здесь, он в порядке.

— Так здорово. Ты и я. Только вдвоем.

У них лица и волосы промокли, у Исака они закручиваются колечками, выбиваясь из-под бейсболки. Их хочется накручивать на пальцы, ерошить, любоваться.

— Скажешь, зачем мы здесь, Эвен?

Он прячет волнение под робкой улыбкой, но накрывающие руку пальцы ощутимо подрагивают. Они ледяные, и сам он словно весь цепенеет. Он как гитарная струна, натянутая до упора. Так сильно, что лопнет от малейшего движения руки, от самого слабого касания, от дуновения ветра, от движения воздуха, потревоженного тихим вздохом.

Я не хочу, чтобы ты боялся. Не надо, прошу.

— Мы пришли посмотреть океан.

Попытка перевести тему или отсрочить неизбежное заранее обречена на провал. Потому что Эвен сам искал этого разговора, сам выбрал место и сделал все для того, чтобы они остались одни. Готовил почву и обстановку, как жених готовит брачное ложе к той самой ночи…

“… огромная охуенная голая свадьба”.

Волны разбиваются о берег, бросая в них все новые и новые пригоршни влаги. Прибой рокочет, отзываясь где-то в затылке. Кажется, он гремит внутри головы, затапливая, оглушая, лишая опоры. Эвен жмурится, а потом трясет головой. Секунда, другая, и перед глазами проясняется, а он понимает, что пирс не плывет под ногами, что его не оторвало и не вышвырнуло в открытое море. И Исак так близко, но смотрит тревожно, и меж бровей залегает эта грустная складка, что появляется каждый раз, когда его мальчик встревожен.

— Все хорошо? Ты побледнел и так сильно сжал меня на секунду… Не простудился? Или?..

Он не заканчивает, прикусывая себя за язык. Но Эвену не надо спрашивать или учиться читать мысли, чтобы знать окончание фразы. Не надо гадать, от чего его мальчик может быть таким испуганным и потерянным одновременно.

— Все хорошо, малыш. Это не приступ. Не приступ, не мания. Я клянусь.

— Я вижу что-то не так. Если ты не хочешь…

Он выдыхает и опускает ресницы, наверняка считая про себя до пяти. Эвен сжимает свои пальцы так сильно, что ногти впиваются в ладони почти что до крови.

Я напугал тебя. Блять, я так тебя напугал.

— Малыш, я клянусь. Это… это другое.