Карельская баня: обряды, верования, народная медицина и духи-хозяева

A se kylä on, se on por’atocno pitkä kylä, no kilometriin en tijä onko pivus. No nin sen tuosta peästä kylän, mecänrannasta, mecästä kun solahti se tulija. Mi, sanou, näin kacon, ni ei nivovse vartaluo navy, a muuta kujällät. A kun, sanou, kallistauvun kaccomah, ni ei vielä nävytä, muuta kun yhet jalat, ne on niin pität jalat. No sanou, jotta viisi metrie olisko pität oltu jalat, kun vielä en niä sitä tuuluvissua, muuta kun yhet jalat. Hiän sano, što ei heän nimitä virka muuta kun et virkka sie mitänä, kun mie vain virkan. I, sanou, tulou. Ihan astuu, a kun se kyly kun on rannalla, ni se näkyy kun heän rantua myöte astuu. Tuli sih kylyn luoksi, alentuu kun ei nikuin, tuli kylyh alentu. No se tuli ihan, sanou, kaksinkerrin, mitä sie, kun ei eissy, ei nikuin sovi kylyh. No ukko juohattau: “Tuossa on! – No juohattau vastah. – Kaikki ota omas, a miun jätä!”

Niin kaiken riivi sen vassan. Vassasta siitä joka lehtysen. Yksi lehti jäi riipimättä. Jätti riipimättä se tulija. I sano:

No tämän sie unohit vielä. Tämä, – sanou, – pitäy jättyä siula.

Se ukko vastai:

Kun tulet toisen kerran, nin otat kaikki! Mie sen unohin, – ukko oli vassan. No, hiän ne kun kaikkilehet riipi, I kaikki otti ne tähä paijan helmah. Paijan helmah vassasta, oi kun se tulija. Znaacit heän otti ne kaikki ne tytön kuta viit’imo kylvetti. Ne kivut kaikki otti. No yhen vielä jätti. Siitä ukko oli sanon, jotta unohin vet’ yhen sanan sanomatta. Ni se varpa jäi yksi, yhen sanan sanomatta, riipimättä. “Tulet, sanou, – toisena iltana i otat kaikki!” I niin läksi pois, se mies. Niin mäni, myö istuma koko äijän kuni ei männyh meccärantah. Meccärantah ku mäni, sanou:

No mäni, ota lapsi, suorita i mane pane tuas rundukan piäh, anna makuau.

Kolmet suutkat, sanou, makasi tytär. A hiän ei käsken liikuttua. Mie, sanou,sanon:

Ka vet heän nälkäh kuolou!

Ei kuole, ei nälkäh. On se syöttäjyä hänellä, syötetäh. Se aika kun on, ottau syötettäväksi, syöttäy! Akun hänen syötäntä loppuu, kyllä myö omalla syötämmä.

No siitä kolmet sutkat tytär kun makasi, heän vielä lämmitti kylyn kerran, ukko se. I vielä kylvetti, vielä kävi, otti. Siitä riipi sen, toisen kerran ku tuli, ni kaikken vassan puhtahaksi. Ei, sanou, jiännyn ni yhtä, ni jotta olis yksi varvani siih vastah.

Siitä heän ni sanou, sen kun yön makasin, ni ukko sanou huomeneksella sto:

Nyt, Fofanovna, – Fofanovna isännimi sen paapuskan, – suot männä kotihis, lapsi on siula terveh.

Vot heän miula tämän kerto.

Mi sillä lapsella oli?

A mane tiijä. Vot, sanou, itki, itki pes konsa, jotta kuin mihin hänellä tuli polesni. No lapsi läseytyy, myö vet juoksemma vracalluu sraasu. Nytki se naini eläy, hänellä on vielä lasta, sillä naisella. Tämän Tiihhanaisen Mikon naisena heän on, San’kka, Miitron paapuskan tytär.

Я расскажу, о чем говорила, когда мы там, в Тикше, жили, но она уже умерла, конечно. Вот она рассказывала, как она дочь родила. Эту девочку зовут Шурка, ну Александра. Вот у нее эта девочка в три года заболела. FI вот эта девочка болеет и болеет, уже как много времени, а не поправится никак, да и не ходит. А уже ходить должна, уже третий год. А в другой деревне, в Чиркка-Кеми, было два очень знающих старика, она говорила. Fly, думаю, надо пойти туда, к тому старику. И вот это была суббота, когда я пошла. А тот старик уже во сне увидел. Когда утром проснулся этот старик, он сказал хозяйке, жене:

– Ты натопи-ка сегодня баню.

Вот я не помню, как звали ее, очень хорошая была старушка. Мы все время на квартире были у них в Чиркка-Кеми. Коновалова была фамилия у этой женщины. Анна, что ли, ее звали.

– Натопи-ка ты сегодня баню, Анна. Сегодня с очень большой нуждой придет человек. А когда она придет, пусть положит ребенка на этот сундук. И пусть спит на нем до вечера. А я принесу из лесу все, что мне нужно. А когда я оттуда на лодке подъеду к берегу, она пусть с ребенком придет в баню.

А раньше, видимо, они знали что-то. А та женщина в таком горе с этим ребенком. Этот ребенок дни и ночи плачет у нее, ни минутки покоя не дает, только: умм-умм-умм. У ребенка уже, говорит, даже глаза изменились. Думаю: лучше бы умер этот ребенок. А врачей-то раньше не было. В каком это году было, не помню, это было еще до войны, до этой большой войны, даже раньше колхозов. Ну и, говорит, прихожу я туда. “Здравствуйте⁴¹ – “Здравствуйте“ говорит:

– Ой-ой-ой, от чего же вы так заболели? Мой старик во сне видел. Положи сюда ребенка, – говорит, как ей муж велел. Она только положила этого ребенка, он сразу и уснул! И целый день не просыпался. Она постоянно подходила посмотреть, живой ли хоть. До этого думала: перестанет ли хоть когда-нибудь плакать. Ведь дни и ночи плакал. Но. Пробыли там до вечера. День прошел, девочка успокоилась, не плачет больше. А я все думаю: умрет, умрет. А старик вернулся из лесу, они видят, что лодка плывет. Это как раз летом было, во время сенокоса. С сенокоса на лодке возвращались. Говорит та Анна:

– Парасковья Кузьминишна, возьми ребенка на сундуке и иди в баню.