Карельская тропка

— Все, ребятишки. Лось далеко. Оттуда вам мясо не вытаскать. Пошли по домам. — На свой страх и риск я снова клацнул ружьем, будто освободил стволы от патронов, и сделал шаг в сторону от дерева.

Лес снова молчал. Я сделал еще шаг назад, оставляя своим противникам право либо еще раз поднять в мою сторону ружье, либо удалиться с миром…

— Черт с тобой, писатель. Но больше не ходи за мной — пришибу, — в кустах снова мелькнул ватник. Мой главный враг вылез из-под колоды, показал себя всего и, закинув ружье за спину, побрел обратно из леса. — Пошли, кореш, не бойся, он не продаст, спиной повернись и иди…

На обратном пути из леса меня застала метель, да такая едкая и густая, что мои следы тут же заносило снегом. И как эти гады точно знают погоду. Шлепнули бы лося, перетаскали бы до вечера мясо, и с концами — к вечеру уже никаких следов не осталось бы…

К своему главному врагу я в этот раз не зашел. Встретил его только через год, поговорили о том о сем. Пожелал он мне доброй дороги на новые места — я жил уже в Шуе. И закончилась наша встреча чистосердечным признанием.

— Понимаешь, не могу не бить — душа горит.

— А если я поймаю, стрелять будешь?

— Буду, точно буду! Здесь уж, как в пожар, беги через огонь. Бежишь не думаешь, что скорее сгоришь.

— А я вот не могу не ловить таких, как ты.

— А зря ловишь: кончат тебя в тайге.

— Пока не кончили.

— Мне не попадался.

— А что же в тот раз не кончил?

— За кореша боялся, продал бы он меня — слабый человек.

— Врешь ведь. Стрелял в меня. Испугался, поди, ведь первым мир запросил — первым встал из-за куста.

— Пугаться нам нечего: жить мало осталось.

— И все-таки не попадайся мне, все твои охоты прекращу сразу, — заключил я наш затянувшийся разговор.

Черт возьми, какая же бессильная ярость находит иногда на человека, когда видит он рядом с собой пакость, подлость, грязь и не может ничего поделать. Только составить акт, только вещественные доказательства. И как много надо иметь всего чистого внутри себя, чтобы не сдаться грязи, пакости, не смириться, не махнуть рукой, а стоять под ружьями и все-таки ждать, когда придет конец всякому разбойному делу…

Честно скажу, нервы мои сдавали. И никто не просил меня браться за это дело, никто не платил мне за мои встречи в лесу с разбойными стрелками никаких денег. Хотелось порой все это бросить, отступиться, забыть врагов, забыть угрозы и просто бродить по лесу, слушать птиц, встречать зверей, радоваться солнцу, весенней капели, первым лужам, первым цветам, первому желтому листу и слушать свист утиных осенних крыльев. Но кто остановит грязь, кто укротит подлость, если все мы будем только любоваться небом, лесом и глубокой водой озер?

Первые мои дни на Логмозере большой радости не принесли. Над озером шла осенняя перелетная утка, и за этой уткой гонялись по запретному для охоты озеру быстрые моторные лодки. Появлялись эти лодки вдруг, врывались в самую стаю, гремели гулкие дуплеты, падали утки, уток поспешно собирали, и лодки куда-то уносились.

Номера в то время на лодки еще не ставили, и определить, кто из стрелков колотит перелетную утку, мне было трудно. Но были у меня в Шуе свои верные друзья, им-то и описывал я каждую лодку, промышлявшую на Логмозере, называл марку мотора. Мои друзья точно устанавливали, кто именно охотится за уткой, имена браконьеров мне не называли, но по моей просьбе передавали отчаянным стрелкам, что озеро бережет писатель и дело может окончиться плохо. Так и вели мы эту игру-молчанку через доверенных лиц. И очень скоро набеги на Логмозеро прекратились, и на будущий год забылись и совсем, хотя ни одного штатного инспектора, ни одной патрульной бригады на своем озере я за два года жизни так и не видел.

На Шуйские поля тоже пришел порядок, и «зеленая зона» столицы Карелии одержала еще одну победу…

Подходил к концу пятый год моей жизни в Карелии, пятый год существовала «зеленая зона», и все это время воевал я с непорядочными стрелками. И забыл я за эти пять лет почти все свои охоты, и как-то по-другому стал смотреть теперь и на свое оружие, и на своих собак. И больше радовали меня теперь не ружейные стволы, не азарт пары собак-лаек, что шли напролом за любым зверем, а лебеди, белые, чистые птицы, отдыхавшие рядом с моим домом на озере перед дальней дорогой на юг. Видел я этих птиц каждый день, слышал в лунные ночи их тихие разговоры и радовался, как малое дитя, этим птицам, которых никому-никому не дал бы в обиду…

Что стало со мной? Где мои лосиные охоты, сделавшие меня оглашенным таежным охотником? Где мои тропы за куницей, которую мог выследить один без всяких собак? Где мои добрые, верные псы-лайки, что прошли со мной все трудные лесные дороги за эти последние десять лет? Где ты, моя охота, моя страсть, моя любовь?

Неужели сломали тебя, втоптали в грязь стрелки в кожаных куртках с дорогими ружьями? Неужели ушла ты от меня тогда, когда убили нашего медведя, что бежал спасаться в деревню к людям? А может, ты отступила от меня, моя охота, когда подлые выстрелы мерзавцев гремели в мою сторону?