Карьеристы

— От любви, от экзальтированных чувств ты стал чувствительным, как рана, и долго готовил месть, — втолковывал Эдуардас.

— Говори. Что хочешь говори. Мне теперь все равно…

Зина села, большими покрасневшими глазами смотрела на Вальдаса, глубоко втягивая воздух и с трудом сдерживая рыдания; казалась пришибленной, избитой, отброшенной куда-то в крапиву.

Наконец поднялась, пригладила волосы, одернула платье: что бы ни случилось, всегда должна выглядеть красивой.

— Эдуардас, — сказала она изменившимся голосом, — можешь осуждать меня, но ты должен знать правду. Никому я ничего не показывала. Мне было страшно. Неужели все это так на самом деле?.. Не могла смотреть и не могла уничтожить. Жуткое впечатление производило… А тот завмаг прислал Люце, мою лучшую подругу Люце… прислал посмотреть. Она притащила с собой Вальдаса. Вдвоем быстро перелистали альбом. Вальдас ушел… убежал… Я — следом. Хотела у него на глазах выбросить на помойку, да испугалась, как бы кто не нашел. Вернувшись, затопила печку и сожгла. Честное слово! А пошли разговоры, будто я сказала: «Вот это красота! Надо все знать». Не говорила я этого. Как могла сказать такое? Одна знакомая студентка притащила свое самое лучшее платье, хотела его на тот альбом обменять… Эдуардас! Это был сон наяву… превратившийся в настоящий кошмар.

— Во сне?

— Ну да.

— Во второй половине ночи?

— Ну да.

— Этот дьявол еще злее, чем тот, который мучил Иоанну, мать ангелов. Ты — бедная девочка.

Она смотрела на Эдуардаса и о чем-то думала. Ее глаза казались навсегда удивленными.

— Кажется, я сказала тебе все? — молвила она, слегка повеселев.

— Не сказала только, испарился ли уже тот злой дух.

— Все время чувствую себя виноватой. И еще… сама не знаю. Я стала по-другому смотреть на вину мужчин. Что-то глубоко внедрилось в душу… что-то извращенно скотское.

— Не волнуйся, Зина. Так уж повелось: все повторяется, все возвращается.

Теперь они шли по старому сосновому редколесью, меж вывороченных ураганами, поваленных деревьев, и одиноких мертвых стволов, обломанных в рост человека и выше, разинувших дупла, словно огромные ощеренные рты, с опущенными или запрокинутыми головами, с искаженными мукой лицами; обломки ветвей выглядели как ножи, вонзенные злой рукой; если лучше приглядеться, можно было подумать, что эти лишенные коры тела живы, но потеряли души, разлучились друг с другом и остались так навечно…

Зина шла впереди, теперь вновь совсем другая — с поднятой головой, прямая, решительная, спешащая к неясной ей самой, но важной цели; однако по ее походке можно было понять, что на душе у нее неспокойно.

Эдуардас и Вальдас шли следом, молчаливые, задумчивые, будто что-то тащили или их самих вели на невидимых поводках.

Все трое чувствовали: что-то завершилось, что-то еще не началось, и мысленно задавали себе вопрос: что же дальше?

«Будущее покажет», — думал Вальдас, косясь на своего спутника. Эдуардас интуитивно угадал его мысль или сам по себе начал раздумывать над неясным смыслом будущих событий. Если он ее получит — свяжет ли с ней свою жизнь? Разумно ли это будет? Она красива, он влюблен, но навсегда ли сохранит она цветущее женское очарование, нежность, утонченную зрелость, добрую светлую голову? Не будет ли каждую неделю, каждый день подниматься в ее душе непонятная буря, странные капризы, мучительные обиды, вызывающие столько озлобления по непонятной ей самой причине? Наверно, еще от праматери Евы унаследовала она вечно нарушаемую мудрость, ее самое ставящие в тупик противоречия, нелогичную логику… А его любовь, внезапно вспыхнувшая, выдержит ли она эту гнетущую, навязанную женщиной повседневность, которая иногда вырастает до гигантской бессмыслицы, заслоняя все мечты… А все-таки пуст дом без пылких поцелуев, бесконечного гардероба, без смеха и слез…

Те же самые или похожие мысли осаждали и Вальдаса.