Карьеристы

— Нет, — сказала она твердо.

— Никогда? — почти против своей воли потребовал он еще более решительного ответа.

— Никогда, никогда, никогда…

Этот повтор был похож на смех, на плач, на клятву.

За сверкающими окнами ресторана продолжала греметь яростная музыка; на фоне звездного неба уютно белели стены домов, мягкая летняя ночь осеняла город, а их душила большая беспощадная любовь.

— Послушай, завтра воскресенье, — сказала она озабоченно, — поехали в лес, к озеру…

— Ты замечательная, чудесная!..

— Погоди, не целуй больше… Там у меня есть один знакомый, а у него — моторка. Поплаваем?.. Вот удовольствие!.. Значит, так: встретимся в десять, на этой же скамейке.

— На этой же, — радостно повторил он.

2

Полночи он писал стихи о любви, а другую половину ночи спал и видел во сне ад. Мужчины и женщины превращались в крыс, бросались друг на друга, рвали зубами, лезли на рушащиеся стены, проваливающийся потолок, срывались, попадали в капканы, вновь превращались в людей, окровавленных, безобразно голых, тонущих в огненном озере. И все было пропитано дыханием неведомой вины, ужасом от невозможности ответить на вопрос: за что, почему?..

В десять он сидел на скамейке под сиренью и ждал Зину. Воспоминания о первой половине ночи смешались со сновидениями второй, и поэт не испытывал ни особой радости, ни печали. Чувствовал лишь простор, летнее утро, тихо струящуюся жизнь, но был равнодушен, как поднявшееся над всеми крышами дерево, растущее на городской площади. Нет ничего особенно хорошего и ничего плохого, есть только смысл, которого невозможно понять.

А Зину он ждет, что бы ни случилось, все равно ждет…

Вдруг он увидел женщину, шедшую с мужчиной на дальней стороне площади. «Зина!» — подсказало сознание, хотя разглядеть лица еще не мог. И не одна. Внезапно все изменилось: омрачилось солнечное утро, стало не хватать воздуха, словно далекое эхо прозвучало то, что таится в сердце каждого лета: надо любить женщину; что бы ни произошло, остается единственная истина — любить женщину.

Он видел их и не видел; временами они превращались в жуков, в обезьян. Шагов за пять по глазам Зины понял, что ее спутник — тот самый Вальдас; ее расширившиеся глаза были неподвижны, в них читалась вина.

— Знакомьтесь, — сказала она упавшим голосом, — Вальдас, Эдуардас.

Поэт непроизвольно отступил в сторону и неприязненно посмотрел на незнакомца, широкоплечего усача, так некстати возникшего перед ним.

Момент был неприятный: все трое почувствовали себя чужими друг другу. Но Вальдас неожиданно подошел и крепко пожал Эдуардасу руку.

— Ну и по-свински вел же ты себя вчера, Эдуардас! — нагло заявил он, приветливо улыбаясь.

Этому человеку не хватает не только ума, но и такта, подумал поэт. Все опошлил, низвел к будничности, попрал интимность.

— Да не волнуйся, дружище! Все идет к лучшему в этом лучшем из миров. Зина превратилась в маленькую пантеру, ты еще не видел, наверное, какими желтыми бывают у нее глаза… Не зелеными, а просто желтыми от злобы. И вдруг вчера вечером, не поверишь: нежная как пух, смотрит вдаль, улыбается, и ни с того ни с сего — слезы как горошины!

— Ты никогда и не поймешь, почему…

— Потому что из-за своего нежного сердца очень жалела меня, выгоняя из комнаты. Поняла, как больно человеку, когда его выгоняют.

— Это тебе надо было плакать, — равнодушно бросила Зина.

— Конечно, мне. Ужас, озноб, какой-то дьявол рыдает внутри и выставляет рога… Знаешь, Эдуардас, она — молния: сверкнет, ослепит, но никогда не согреет.

— Позавчера посватался к Алдоне, а этой ночью скрежетал зубами у меня под окном, грозился застрелиться.

— Все это было враньем, прекрасный ты мой носик, хорошо известным тебе враньем.

— Представляешь, Эдуардас, забрался на военную кафедру, украл винтовку и собирался из нее застрелиться.

— Не застрелился же.

— Если бы застрелился, не пришел.

— Винтовка скорее всего была без патронов.

— Не это важно. Теперь меня все время будет преследовать чувство вины.

— Куда ты так торопишься, козочка моя? Мы не поспеваем за тобой, — сказал Вальдас, удерживая ее за руку.

— Я тебе не козочка, — выдернула она руку.

— Небось приятно переживать чувство вины? — спросил поэт.

— Очень приятно, — ответил за нее Вальдас, — особенно когда земля от жары трескается, а ты один слоняешься по улицам.

Когда они подошли к автобусной станции, Эдуардас стал прощаться.

— Я, пожалуй, не поеду.

— Если ты не поедешь, я тоже не поеду, — тихо сказала Зина, бросив на него тоскующий взгляд.

Конечно, Зина была уверена в своей победе, но зачем она была ей нужна?