Карьеристы

Теперь они смотрели, как одна из монахинь, выбрав себе мужа, избегла дьявола. Она танцевала и пела в монастырской корчме; счастливая, слушала горячие слова о могуществе чувства, в упоении вглядывалась в таинственные, еще не знакомые ей глаза мужчины, ощущала всеобъемлющую благодать, а наутро ощутила себя преданной, оскверненной, покинутой; лежала одна в их общей постели, высунув из-под одеяла белые ноги. Так окончилась ее Песнь песней. Монахиня тихо стонала, потом громко рыдала, очень громко; стая голубей кружилась в синем небе.

Тени, жившие жизнями людей, рыдавшие и сердившиеся на белой стене, внезапно исчезли; в зале стало пусто, словно ушли те, которых на самом деле и не существовало.

— Даже подумать больно, — сказала Зина. — Ведь вот если то, что было безусловно хорошим, становится нехорошим, то нехорошее становится ужасным. Пусть я многого не понимаю, но Иоанна взволновала меня. А та, что танцевала в корчме, — дура. Надо было мстить…

Нет, она не счастлива, подумал поэт; скрытая ее драма, может, даже и не драма, а лишь переживания от мелких подлостей, вызывали у него боль в сердце.

— Понимаешь, Зина, что в этот вечер все изменилось? — спросил он так тихо, что сам усомнился, услышала ли она.

Она внезапно замерла, долго смотрела на него, думая, что, возможно, придется решиться на что-то; или лучше превратить все в шутку?..

Выходящие зрители обтекали их, а они стояли как вкопанные. Ее лицо еще больше побледнело, на глазах выступили слезы, но вместе с тем она заулыбалась нежной, молящей, отдающейся улыбкой.

— Пошли, — и взяла его под руку, прижавшись теснее, нежели он мог рассчитывать.

Они вышли на площадь, залитую вечерней свежестью и закатом; неясные тени перемежались с гаснущими отсветами дня, силуэты домов превращались в замки, постепенно началась сказка: удивительная сказка, позволяющая свободно дышать, радоваться, раскаляющая слова, однако не позволяющая мыслить так, как он привык.

Шли молча, взявшись за руки, как дети, по длинной тропе, лунной, закатной или выдуманной, ведущей в синие дали, куда они пойдут, остановятся и вернутся назад, а может, останутся там.

— Скажи что-нибудь, — попросила она, — что-нибудь мудрое.

— Мудрость здесь. С нами. В нас. Что ты ни скажешь, все будет мудростью.

— Я — нет. Я такая маленькая. — Она прижалась к нему и на самом деле показалась маленькой как цыпленок.

— Любое слово многозначно.

— Ты, наверно, писатель?

— Пописываю. Плохие стишки.

— Плохие? Не пиши плохих.

— Уж как получается.

— Так рви то, что написал.

— Иногда так и делаю.

— Не иногда, а всегда так делай! Поэзия должна быть такой, чтобы таяла во рту.

— Хорошо сказано.

— Не подумав сказала… Поэту нужна муза. Правда?

— Конечно, нужна.

— А что она должна делать?

— Почаще целовать.

— А!.. Значит, ты в основном пишешь про любовь?

— В основном про правду.

— Что?! Про правду? Не пиши.

— Почему?

— Правда губит. Одну мою подругу — тоже копировщицу, как и я, — правда погубила.

— Это как же она ее погубила?

— Пришлось уйти с работы. Обиды всегда бывают, но не надо обязательно искать правду. Можно мстить, только не надо искать. А она: найду! Вот и нашла!

Зашагали молча.

— Ты сказал, как тебя зовут, но я, наверно, забыла, — наконец нарушила она молчание.

— Не говорил. Я — Эдуардас.

— Эдуардас?! Правда?!

— Почему ты испугалась?

— Может, когда-нибудь расскажу тебе кое-что…

— До Вальдаса был Эдуардас?

— Нет, тут другое… Это имя человека, из-за которого я лишилась матери и родного дома.

— Кто же он такой?

— Мой… отчим.

— Гм!.. Ты была для него слишком красива? Да?

— Иоанна, мать ангелов, тоже была слишком красива…

Перед ними засветились окна ресторана. Эдуардас и Зина замедлили шаг. Оттуда доносилась визгливая музыка, которой Эдуардас терпеть не мог. «Пригласить или нет?» — подумал он. Зина скорее всего усердная посетительница ресторанов; не пригласить было бы бестактностью. Но она, к удивлению Эдуардаса, отказалась:

— Не хочу в ресторан.

— Почему?

— Не хочу пить. А если танцевать, то танцевать до умопомрачения. А там одна толкотня.

— До умопомрачения? До чего же замечательно сказано!

— Посмеиваться над подругами, подпирающими стены… а вернувшись домой, плакать.

— Почему плакать?

— Жалко себя. И тех подруг… А счастье бежит, бежит, убегает — и нет его… Я слишком часто плачу. Нехорошо.

— Ты несравненная.

— В ресторан или в кафе мы пойдем. Только не… не сегодня…

— Почему у тебя дрожат губы? Там Вальдас?

— Нет. Давай сядем тут, на скамеечке под сиренью.

— Я как раз хотел…

— Но ты не полезешь целоваться?

— Нет.

— Точно?

— Точно.

И как только сели, он обнял ее, нежно склонился к ее лицу и поцеловал в губы. Зина не сопротивлялась, только стала какой-то торжественно серьезной. Он целовал ее снова и снова, гладил щеки и повторял:

— Какая ты прелесть! Какая прелесть…

— С ума сошел, — отстранилась она.

— Сошел.

И снова целовал ее глаза, волосы, белые зубы.

— Эди! Ты что, совсем обезумел?

— Точно. Обезумел.

Она тихонько рассмеялась, почти беззвучно, глубоким, грудным счастливым смехом.

— Не убежишь от меня к другому? — спросил он, но тут же подумал, что пока ему ничего не надо знать, ничего, ничего…