Карьеристы

— Чего молчишь? Вечно одно и то же: или ревет, или молчит. Ничего ты не понимаешь!

— Хе! — проворчал Анупрас. — Ничего ты…

— Я не говорю, ты добрая, — поласковей заговорила сестра. — Но ты же какая-то полоумная. Втемяшилось тебе в голову… втемяшилось что-то, и знать ничего не хочешь. Люди смеются. Слышишь? Смеются! Отвечай! Рта не можешь раскрыть?

Что ей ответить? Ведь люди не только смеются, но и письма ей шлют. Выдумки, вранье, без подписи, просто срам! Об этом ли говорить? Сестра ведь сама знает. Может, сказать, что в один конверт вложили?.. Про это она не обмолвилась, стыдно было. «Подари Анупрасу». Господи, помилуй! Обливают помоями. Убивают ее. Все время, каждый божий день. А у нее опускаются руки, у полоумной, она не может понять, почему все так. Без вины виноватая, а порой обвиняет себя и не умеет сама перед собой оправдаться. А может, ей закричать, наконец, завопить: гадюка! Родная сестра ужалила ее, яд впустила. Она! Младшая сестра!

Эти кошмарные мысли оборвала далекая безмятежная песня. Очнувшись, Каролина подняла голову, смахнула рукой пот со лба. Сотни раз она слышала эти слова, но теперь они звучали по-новому, с издевкой: «Ведь не зря про нашу любовь сложили песню…»

Лето. Воскресное утро. Кто пел — неизвестно.

Каролина молчала и сама толком не знала, о чем думает. Любовь — непонятное слово. Ревность — тоже. До сих пор она все умела вынести — и доброе, и злое.

— Поесть с собой возьмите, — примирительно сказала она.

— Обязательно! — радостно вскричала сестра. — Приготовь нам чего-нибудь повкуснее, Каролина.

2

Петронеле и Анупрас идут по лесной тропе, и им хорошо хотя бы потому, что тропу эту оба знают назубок и каждый раз открывают ее заново. Вот широкая равнина — когда идешь по ней, непременно хочется петь; вот могучий дуб, крепкий, как положено дубу, а за ним — болотце, ручеек, начало неведомой реки. Шагаешь по мху, словно по меху, земли под ногами не чувствуешь. А на склоне холма заросли папоротника — крохотный кусочек рая, душистый и теплый, словно ложе новобрачных. Там они сядут. Вдвоем. Сядут, тихо посмеиваясь, толкаясь, как дети, и, словно старички, придерживая друг друга. А папоротники — палые крылья леса — укроют их от зловещего мира.

Они идут молча, торопятся, держась за руки, сворачивают с тропы, топчут грибы и ягоды. Не к папоротникам своим спешат: знают — и так до них доберутся. Их, как детей, просто несет куда-то зуд счастья, они даже подпрыгивают. Кто-то подменил их, остановил время, На один шальной час они блаженно поглупели.

— Анупрас! Задохнешься! — говорит Петронеле и сжимает его руку.

— Я?! Задохнусь? О-го-го! — восклицает он и пускается бегом.

Бежит он мелкими шажками, перескакивая через корни деревьев. Его долгополый пиджак раздувается, словно крылья жука. Анупрас бежит и думает: вот бы увидела Петронеле! Да он сейчас даже через лошадь бы перескочил! Вбегает в частый молодой ельник, ныряет в сторону и прячется. Наконец-то перехватило дыхание и в боку закололо. Пускай! Это счастье распирает грудь.

— Анупрас! Анупрас! Ау! Ау!

Он слышит ее ауканье. Промолчать? Нет! Она разволнуется, испугается. Такая ведь чуткая, жалостливая. Она вылеплена из другого теста, чем обыкновенные женщины, другой бог ее сотворил. Наверное, тот, что создал птиц, а может, он еще ласковее.

И Анупрас закуковал:

— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

Петронеле набрала шишек, спряталась за елочку и швыряет в Анупраса. Он больше не может куковать, его разобрал смех. Он беззвучно смеется, его душа растет, растет, а падающие рядом шишки кажутся золотыми.

Петронеле подбегает, встает перед ним на колени и бацает лбом по его лбу. Анупрас отвечает тем же. Они бодаются как бараны.

Анупрас дует ей в волосы.

— Я твои рога сдул!

Оба заливисто смеются.

— Ты — ребенок, — говорит Петронеле.

— А я тебя сейчас в порошок сотру!

И он начинает ее трясти, схватив за плечи.

— Ну, хватит! Пошли. Здесь сыро. Еще простудишься.

— А вот вчера у меня поясницу не ломило! И позавчера не ломило!

— Поясница еще не все.

— Петронеле! В твоих словах… — И он грозит ей пальцем. — Бес сидит! Говорю тебе, бес!..

Анупрас хитро усмехается и смотрит на Петронеле. Бывает, она такое словцо ввернет, хоть мертвых выноси, а то так расхохочется — все лесные духи, они теперь наверняка их подслушивают, бросятся врассыпную. Петронеле ведь бешеная. Длинные усы жука дрожат, невидимые таинственные волны расходятся по лесу.

Но лицо Петронеле вдруг мрачнеет. Она встает, долго глядит на него. Наконец протягивает руку:

— Ну-ка гоп!

— Ты меня не знаешь! — говорит он невпопад и вскакивает — рывком, словно подброшенный пружиной.

Петронеле уставилась куда-то, она далеко от него. С чего это она насупилась? Может, ему поскакать перед ней на одной ноге? Петухом спеть? Она бы рассмеялась. А когда она смеется, он тоже счастлив. Анупрас, решив прокукарекать, разинул рот, но тут же передумал и закудахтал, как курица. Кудахтать он умеет! Губами так захлопал, даже усы встопорщились.

— Ну, будет! — останавливает его Петронеле. — Пошли!