Карьеристы

Каролина взяла книгу и отложила. Открыла шкаф. Выходной пиджак Анупраса. Пуговица была оторвана, но уже пришита. Пришита плохо… И шапка Анупраса. Маленькая шапчонка. С воробьиное гнездо. Как в такой головенке умещается разум? Всякое бывает. И аистово гнездо иногда пустует.

Был Анупрас мужчиной. Огонь! Петронеле этого не узнать. Просто принц на танцах. И среди подушек принц. Хоть падай на колени. На двадцать два года ее старше. Все как полагается. Чуть скажет: «Вижу тебя повсюду, что ни час, что ни минута — все о тебе…» — на небеса возносишься. Голос дрожит как у викария.

Эти годы украли всё. Осталась тень от Анупраса. Кофейничает — тень. Сидит и думает — тень. Уставится неизвестно на что — зрачки тускнеют. О чем думает — одному богу известно. Может, о смерти, но уж не о женщинах. Не изображай она змия, Анупрас ее бы и не заметил. Когда она — смилуйся, господи! — спятив, носится нагишом, он не отворачивается!

Младшая сестрица! Ясное дело, сидят теперь в лесу на пенечках. Он сидит, а она небось перед ним на коленях. И кормит его бутербродами. Это уж как пить дать. И поясницу ему растирает. И грелку небось прихватила. Откуда у нее столько нежности для Анупраса? (Каролина это обдумывает уже сотый раз.) Волосами бы укутала, в подоле бы спрятала. Могла бы, в молочную реку превратилась. Да простит бог, у кошки больше самолюбия, чем у бабы. День-деньской виться перед мужиком… Что перед мужиком — перед усами, от него же усы только и остались.

Анупрас — огонь. Анупрас — орел. Бывало, какая-нибудь лупоглазая жаба уставится на него, будто на Георгия Победоносца. Советовали ей: обстриги крылышки, а то сиганет через плетни в чужой курятник. Нет, не сигал! Ни разу! Ей лучше знать. Если и сиганет, то чтоб покрасоваться, покукарекать. Мужики что петухи — ума у них мало.

Острая на язык Валерия говаривала: «Знай, душенька, легче удержать воду в пригоршне, чем мужика в подоле!» Эта самая Валерия знала одну бесстыжую уловку: «Пожалуйста, иди к своим вдовушкам да девушкам!» А сама заманит в свою комнатку и так умает, муженек потом охотней смотрит на чудовище, что на святом образе, чем на женщину. А вот ей, Каролине, не приходилось привязывать Анупраса своими белыми косами к ножке кровати.

Баба она неученая, простая. Пореветь любит. Но она тоже свое знает. Старается быть молодой да доброй. И красивой… Да, красивой. А чем еще себя тешить, когда душа болит… А ну их всех…

Своих не было, вырастила троих чужих. Сама. Святая Урсула не помогла. И образование дала. На свои медные гроши. И ей образование дала. Дорогой сестрице! Теперь-то она белоручка… Раны перевязывает. Раны… Рану на душе не перевяжешь… Пускай. Ни о чем она не просит, ничего ей от нее не надо. Поступала так, потому что иначе не умела. В ступе ее растолки, все равно будет повторять: делайте добро. А сестра делала добро? Ей бы только счастья для себя. А когда счастье приходит, она кричит не своим голосом. До слез.

Усадьба на окраине, колодец, сирень, покосившийся крест и — неведомо откуда — плач гармони… Анупрас отутюжен, накрахмален, при галстуке. Каролина идет с ним под руку… Анупрас пинает башмаками пустые папиросные коробки. Руки у него тонюсенькие — как рыбьи плавники. Работать он не любитель. Если б не умел!.. Диван смастерить, комнату оклеить обоями для него плевое дело. Но слаб на язык! В ксендзы ему надо было пойти. Заговорит — так бы и слушал. Любят его все, от мала до велика… А ее Коровкой прозвали. Поначалу душа обливалась кровью… Потом смеяться стала. Смех сквозь слезы… Смех! Да уж, по милости божьей унизят тебя, и еще сама над собою посмеешься.

Ее бы молча насмерть убила за то, что она умом не блещет. Нет, за то, что не такая, как все. Но она тоже не дура. Боже милосердный! Такие дамы шьют у нее, а фасоны Каролина сама выдумывает — колоду и то может одеть будто невесту, в ангелочка превратить.

Колода! Ангелочек? Нет! Не то, не то… Все смешалось… А они все не идут. У гадюки голова — хуже не бывает… Гнилой плод! Слишком уж все перепуталось. Придет ведь и спросит:

«Откуда эта гниль?»

«Не от женщины! Нет!»

«Откуда же еще? Женщина в одеянии блудницы, что не может усидеть дома…»

«Это же моя сестра!..»

«Сестра?»

«Она ела мой хлеб, носила мое белое платье, но была щербатая».

«Блудница не стоит куска хлеба».

«Как ты ее терпишь?»

В фундаменте под ее окнами есть дыра. Раздвинешь половицы и пусти гадюку. Пускай ее ужалит! Нет! Потащат в суд, придется отвечать.

Приставь к ее стенке трубу и всю ночь рыдай. Рыдай так: «Он умер в страшных муках! У-у-у! А-а-а! Он умер с воплями! У-у-у! А-а-а! Его пополам разрезали! У-у-у! А-а-а!» Она не выдержит и убежит куда глаза глядят.

Но он же не умер. Он жив.

За второй стропилиной, под пятой решетиной, засунута пачка денег. Все отдай. Пусть провалится в тартарары! Чтоб духа ее тут не было!

Позови Урсулу с подругами. Жгутами из полотенец отхлестай. Тело у нее станет полосатым, как у ужака… Урсулу? Какую Урсулу? Святую?

Господи! Это уже бред. Вот-вот она с ума сойдет. Поговорить бы с кем-нибудь! Анупрас ее отучил — давно уже она ни с кем не разговаривала.