Карьеристы

— Адомелис, садись-ка к огоньку, отдохни, ты ведь все работаешь и работаешь…

Адомас, как вечно обижаемый ребенок, услышав ласковое слово, сразу доверчиво засиял. Он уселся на пне и, улыбаясь, взглянул на лесорубов.

— И что за жизнь у тебя, Адомелис, чужих детей кормишь! — кричал ему в ухо другой лесоруб.

Изрытое оспой лицо Адомаса наклонилось к земле.

— Сиротинки… малыши они… — сказал он хрипло. — Летом с работой трудно. Могу ведь и избу срубить, и печку сложить. Только плохо вот слышу, а другие сразу говорят: «Он дурак, он ничего не смыслит…» Никто и работу не хочет давать. Нет правды на свете, что тут поделаешь…

— Зачем взял вдову? Надо было брать барышню, вот и правда была бы.

— Что тут и говорить… Кто за меня пойдет? Даже эта говорит, что от меня дегтем несет. Я вот все думаю — заработаю за зиму и куплю новую одежду. У меня ведь всего этот рваный полушубок. Очень бы мне хотелось поносить красивую одежду…

Лесорубы засмеялись, разговор становился интереснее.

— Красивую одежду!

— И шляпу!

— И белый воротничок!

— А зачем женился? Мог один жить. И была бы у тебя и новая одежда, и шляпа, и белый воротничок.

Адомас молчал.

По дороге за ельником мчались маленькие санки. Сквозь ветки было видно, как ловко перебирает ногами гнедая кобыла. Словно ручей звенели в тихом лесу бубенцы. Лесорубы проводили глазами богатых ездоков.

— Морозно, — сказал один, когда бубенцы замолкли, и сильней запахнулся в кожух.

— Дурень ты, Адомас, изо всех дураков дурак! — кричал молодой парень, словно стараясь изложить неожиданно возникшее недовольство.

— Почему?

— Дурень, что женился! Понял теперь?

Адомас задумался. Легкий ветерок коснулся верхушек деревьев, и крошечные снежинки как звездочки посыпались в пламя костра.

— В чистом поле, на ветру, даже дерево не растет… Гляжу я часто на лес, на чащу и думаю…

— Человек ведь не дерево.

— И человеку хочется к человеку прислониться…

— Зимой не так мерзнешь, да? — сдерживая смех, говорили лесорубы.

— Не так мерзнешь, — ответил Адомас.

— Чувствуешь тепло тела и как бьется сердце.

— И как бьется сердце…

— И еще что чувствуешь? — хохотали лесорубы. — Но кто захочет к тебе такому прислониться!

— Скажи ему, что он похож на жабу.

— Послушай, можно ли так на человека!..

— Скажи, что он как мокрая земля.

— Слушай, Адомелис, — кричал в ухо молодой парень, — про тебя говорят, что ты похож на жа…

По изрытому оспой лицу пробежала тень.

— Ты, Адомелис, их не слушай…

— А что мне, — говорит Адомас, часто моргая. — Я-то знаю, какой я, зачем мне других слушать? Но старшая девочка Стяпуте однажды сказала мне, что я как солнце… Так вот!.. Когда жена начала меня… вот как вы теперь… ровно как и вы… так же… Стяпуте долго плакала. Когда мать ушла, она стала на колени, поцеловала мои руки и сказала, что я как солнце.

— Но ведь Стяпуте слепая, она с малых лет ничего не видит.

— Как раз поэтому, как раз поэтому, — взволнованно говорил Адомас. — Она сказала — как солнце… Надо только понимать…

— Как солнце! Вот красавец!

— И как луна.

— Вы ничего не понимаете, ничегошеньки не понимаете, — покраснел Адомас, — живу как пес, работаю день и ночь, если только работа подвернется… Что бы она без меня?.. Что бы эти девочки?.. Думаете, их мать… Вы ничегошеньки не понимаете! Она, Стяпуте, слепая девочка, целует мне руки. Вы понимаете?

Лесорубы молчат. Им неловко.

Все долго смотрят в пламя костра.

В лесу тихо и покойно. Холод ползет над полянами и чащобами, по сугробам и синему небосводу, как тяжелое и тихое дыхание.

Адомас скорчился у огня, его лицо осунулось, а губы крепко сжаты. Неподвижным взглядом он всматривается в трепещущее пламя, а огонь все больше рассыпается, превращаясь в светлые звезды. Он слышит чье-то тихое рыдание, оно плывет вместе с ветром, раскачивается вместе с ветками деревьев.

Он поднимается и идет от костра по глубокой целине. И теперь слезы одна за другой катятся по его лицу.

* * *

Снова зазвенел лес. Удары топоров гремели как в кузнице, высокие ели падали с шумом, сотрясая землю. Эхо убегало далеко в лес, прокатываясь по зеленым волнам ельника.

Когда поднимался ветер, лес шумел и гудел, а лесорубы в такие минуты казались крошечными, как жуки в широком поле пшеницы. Задрав головы, глядели они на сосны, что росли до самого неба, упорно рубили их стройные стволы и улыбались, когда дерево ложилось к их ногам.

Но вот одна из жительниц леса решила подшутить над этими вооруженными жуками. Красавица ель пошла против воли лесорубов и, падая, склонилась в объятия своей сильной соседки. Теперь она висела в воздухе, ее ветви переплелись с ветвями березы.

— На помощь! — кричали пильщики.

Отложив топоры в сторону, все собрались к ели, только один Адомас, не обращая на это внимания, обрубал ветви старой сосны.

— Эй вы, старые дубы, — говорили лесорубы товарищам, — неужто не могли увидеть, что нельзя было в эту сторону валить?!

— Дерево — живая вещь. Захочет свой норов показать — обязательно упадет не туда, куда ты ему велел.

— Не знаете вы дерево, братцы… Как в человеке, так и в дереве иногда черт сидит.