Карьеристы

Человек наносил удар за ударом с такой силой и упорством, как будто дрался не на жизнь, а на смерть с извечным врагом. Лесорубы, напрягая глаза, издали следили, не дрогнут ли ели. Они бы предупредили, они бы крикнули ему, чтоб Адомас успел отбежать. С каждым ударом топора у них становилось все теплей в груди, как будто это они кланялись березе.

Под этим огромным висячим мостом Адомас издали казался крошечным как муравей. Но он ритмично и упорно раскачивал топор, словно охваченный вдохновением звонарь под колоколом.

Лесоруб выпрямился, посмотрел вверх, достаточно ли прочно держатся ели, смахнул со лба пот и снова замахнулся. И снова топор, как маятник часов, равномерно отсчитывал удары, изредка поблескивал холодным и жутким блеском. Рана дерева белела издали, как злая улыбка перекошенного рта.

Береза затрещала. Лесорубы сами не почувствовали, как вместе закричали:

— Беги!

Лесоруб не слышал. Он бил по дереву как дятел, кивая в такт головой и раскачиваясь всем телом.

Побледневшие лица теперь покраснели, и сердца снова забились медленнее. Все они были благодарны березе, которая крепко держала на своих плечах смерть, и ели, которая пока еще позволяла маленькому человеку продолжать свою великую игру.

Зимнее солнце выглянуло из-за туч, и снег на поляне заиграл шелковистым блеском. Сноп лучей нырнул в пройму между скрещенными елями и обнял лесоруба. Он вдруг выпрямился и отскочил на несколько шагов в сторону. Но дерево еще не шевелилось, и лесоруб вернулся к своему топору.

Лесорубы теперь хотели сказать ему хоть что-нибудь как брату, как другу, чтобы топор ему показался легче. Выровнять и проложить бы ему дорогу, на руках вынести, как только береза покачнется. Но между человеком и лесорубами было расстояние, которое не пройдешь за всю жизнь. Он там, вдали, как ребенок, который на поле битвы играет невзорвавшимися гранатами.

Лес, в котором еще недавно был слышен неровный шум падающих деревьев, теперь молчал. Ритмические удары одного топора, словно отсчитывая время, еще больше подчеркивали это бесконечное спокойствие. Эхо ударов задыхалось тут же рядом, застревало в хвое первых деревьев, а там дальше… все белый снег, долины, холмы, широкие поля, усадьбы и весь большой мир.

Лесоруб устал, он прислонился к дереву, словно к плечу лучшего друга. На минуту прижался лицом к шершавой коре, и капли его пота, как слезы, покатились по неровному стволу березы.

Здесь все было живым: отдых и боль, каждая капля пота, это бесконечное ожидание; смерть здесь опускалась тихо, а любовь раскрывала свои цветы для птиц лесных, и все можно было видеть и слышать, как глухой слышит биение своего сердца, как слепой видит лицо, которое прекрасно как солнце.

Лесоруб выпрямился и ударил с новой силой. Береза затрепетала, удары пришлись по сердцу. Еще один удар следом за первым — это били часы. Снова взмах… Топор задрожал и упал вместе с человеком. В то же мгновение зашумели ветви, глухо грохнула мерзлая земля, никто не успел закричать: «Беги!»

Между свежими пнями лежали ели, рядом с ними — белая береза, и там же, под зеленым венком, покоился лесоруб.

Поляна посреди леса уже была пуста, за ней у дороги, на пригорке, выстроился молодой ельник. В лучах солнца стояли в своей снежной одежде елочки одна за другой, и казалось, что это белые цветы раскрылись над землей.

ПРОВОДЫ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

Перевод Г. Кановича

Жил-был на свете старый, седой, как осенняя изморозь, крестьянин Валюлис. Дожил он до восьмидесяти с лишним и решил почить в бозе, оставив зажиточное хозяйство, бездетную жену — на добрых два десятка лет моложе себя, раздольные поля и голубой небосвод с белесыми облаками.

Все работы он делал споро, в урочный час, но к старости ослабел, потерял сноровку, и дано ему было, бедняге, умереть без пылу-жару и не в один день.

— Теперь уж точно помру. Теперь в последний путь, и то — зажился…

Жена его была истой крестьянкой, и волос на голове по такому поводу не рвала. Она знала: все должно идти по заведенному кругу, завещанному отцами, прадедами и самим господом богом. Уже давненько она сама управлялась с хозяйством, присматривала за хиреющим мужем и, как подобает истой крестьянке, по пустякам не шибко волновалась. Не довелось ей читать всякие там романтические книжонки, лить слезы на каком-нибудь душещипательном представлении или обманывать супруга. Словом, в хозяйстве никогда не случалось ничего такого, из-за чего можно потерять покой.