Карьеристы

И смерть мужа представлялась более или менее будничным событием. Умрет так умрет — никого не минует чаша сия. Самое главное — преставился бы как следует, в удобное для такого дела время. Соседи и те желали, чтобы Валюлис угас не в самую страду, не в престольный праздник, когда и без того хлопот полон рот, да и развлечений предостаточно. Уж коли он так долго собирается, то должен же подобрать и какое-нибудь подходящее, не очень-то загруженное время. Неужто, дав зарок преставиться на великий пост, возьмет и испустит дух на пасху, и слова заранее не промолвив. Такие шутки к лицу прохиндею и недотепе, а не приличному хозяину.

Порядок — превыше всего, и хозяйка его свято придерживалась. К смерти мужа она была готова точно так же, как, скажем, редакция какой-нибудь газетенки к кончине занемогшего короля, патриарха, пророка или равного им по значению лица. Как и полагается, был смолот солод, Валюлене запаслась хмелем, притащила сверху ворох погребальных свечей, что хранила в сундуке, и купила черный гроб с посеребренными краями. Гроб пылился пустой в кухоньке на чердаке и дожидался своего тихого, богобоязненного обитателя.

Ксендз и тот уже несколько раз навещал больного.

Все приготовления были закончены, оставалось только нажать кнопку… Но чьи-то пальцы никак не решались прикоснуться к тому таинственному звонку. Да и безносая, обленившаяся и довольная, вела себя как прирученный зверь: совсем забыла про свои обязанности. И соседи забеспокоились, и жене обрыдли постоянные сборы.

Но рок есть рок, он шутник известный. Иногда он самые серьезные вещи превращает в потеху, а порой из-за пустяка поднимает гвалт. Рок и смерть — парочка, менее всего заслуживающая доверия.

Тем не менее что-то очень важное стояло на пороге избы Валюлиса.

Умаялась Валюлене, легла спать. Вдруг сквозь сон слышит:

— Морта, Морта, душечка!

Слышит, а проснуться не может.

— Морта, Морта, старая! Ты что, сгинула?..

Морта поднимает голову, трет кулаками глаза и ленивым голосом цедит:

— Поспать не даст!

— Свечку зажги — смерть моя пришла.

— Чего? — спрашивает жена, малость очнувшись ото сна, но все еще не понимая, какие бредни одолевают мужа.

— Смерть моя пришла… Зажги погребальную…

Она встает с кровати, зажигает лампу, подходит к постели мужа. И впрямь тяжело дышит, в груди хрип, на лбу испарина выступила.

— Что? Худо тебе?

— Свечечку святую зажги — помираю, — стонет старик, ловит ртом воздух и глазами ворочает.

Дело нешуточное: человек умирает. Но Валюлене почему-то не верится. Стоит и смотрит на недужного. Смотрит и видит: чего доброго, не откажется от своего намерения, умрет. Нехотя, с заспанным лицом возвращается она к своей кровати и принимается рыться под подушкой, словно подвязку для чулок ищет. Наконец вытаскивает большую, уже обгоревшую свечу, зажигает ее и вкладывает в руки больному. Старик стискивает в ладонях святую свечу, глядит на пламя, моргает и думает думу.

Жена озирается. Неужто так и стоять посреди избы? Ждать? Мерзнуть? Стариковские прихоти не разберешь.

Сходить в хлев, что ли? Взглянуть, не отелилась ли, часом, буренка? Но во дворе такой холод! Махнула рукой и задула лампу. Снова забралась в постель и накрылась теплым одеялом. В случае надобности снова встанет. В постели такая благодать. Повернулась на другой бок и вмиг заснула.

А больной пригорюнился, глаз не сводит с трепыхающегося язычка пламени, тихо постанывает и чувствует, как черной тенью крадется к нему смерть.

За окном темно, ни звука. На стене тикают ходики. Считают небось его последние часы. Эти драгоценные часы жизни текут медленно и монотонно, как капли падают с крыши. «Умру — не умру, умру — не умру», — лениво и тягостно ворочается в стариковском мозгу. Валюлис думает, веки слипаются, и сладкий сон является к нему, недужному, как легкий вешний ветерок.

Утро. Жена вскакивает с постели — проспала! Накладывает на себя какую-то хламиду, зажигает лампу. Но что такое?! Такого Валюлене и ждать не ждала. Будь у человека нервы из железа, и они бы не выдержали. Валюлис спит, голова его откинута назад, он тяжело дышит, а свеча, почитай, вся сгорела. В горсти только огарочек и остался, словно для того, чтоб хозяйку еще пуще разъярить.

Капли воска на холстине, на краю кровати. Если так пойдет, на него, негодника, свечей не напасешься. А когда соизволит отдать богу душу, и свечки не сыщешь в изголовье поставить. Ровно дитя — так недолго и самому сгореть. Надо же, уснуть с погребальной свечой в руках! Такого рохли в жизни не сыскать. Чем дальше Валюлене рассуждает, тем больше ей хочется на ком-нибудь выместить свою злость.

— Стыда у тебя нет, отец! Ведь, не ровен час, сгореть мог!

Валюлис открывает глаза, тускло глядит на осерчавшую супругу и снова жмурится. Затем поднимает руку, делает два-три взмаха и бессильно опускает на постель. Между тем эти взмахи насторожили Валюлене. Они прозвучали для нее куда убедительней, чем все его уговоры. Брань, которой она так хотела попотчевать старика, повисла на устах, и жена ласково спросила:

— Худо тебе, отец?

— Худо, ой худо…