Карьеристы

Хорошо быть художницей: устраивайся где хочешь и рисуй чего душа желает. И плохо быть кассиршей (к тому же не настоящей, а замещающей): примчишься в банк, возьмешь чужое жалованье, сложишь в желтый кожаный портфель и возвращайся назад, не оглядывайся, иди напрямик по улице, сжав, как клещами, чужие сокровища. А в конторе ждет бухгалтер, тот самый, кому господь бог вместо сердца вложил в грудь камень; он обзовет тебя «чокнутой», «книжной крысой» (застал ее с книгой во время работы) и другими не менее выразительными словами. Послушать его — ты в ответе за весь мир и за все его богатства.

Но что там такое? Ее внимание вдруг привлекло необычное зрелище. Похоронная процессия. Странная процессия. На некрашеных грязных дрогах гроб не гроб, наглухо заколоченное корыто, а сзади ковыляет единственный провожатый. На одной ноге. Вторая — деревяшка, окованная железом. Он шагал по булыжной мостовой, устланной осенними листьями, и вид у него был ужасен. Шлеп-трах! Шлеп-трах!

Девушка даже рот разинула. Словно из груди ее вот-вот вырвется вопль. Не двигаясь с места, она пропустила процессию.

Что за странные похороны? Даже в таком местечке, где люди ссорятся друг с другом тридцать лет подряд, покойника обычно провожают на грузовике, а уж провожающие напускают на себя самый серьезный вид.

Девушка пустилась вдогонку, поравнялась с дрогами и некоторое время шла по тротуару.

Кого он, одинокий, провожает? Скорее всего — жену. Где их дети? Где соседи? Где родственники? Почему он один-одинешенек?

Прохожие замедляют шаг, останавливаются на миг, смотрят с удивлением, но никому из них и в голову не приходит пройти вместе с одиноким хоть полквартала.

Ветер гонит мертвые листья, кружит их и швыряет в лицо: какой студеный осенний день!

Деревянная нога скользит, и человек падает на дроги. Но снова — встает и снова ковыляет.

«Почему бы ему не взобраться на дроги? — подумала она. — Почему бы ему не обхватить гроб? Путь ведь неблизкий. До кладбища еще далеко. А он совсем один, безнадежно один».

Девушка и сама не почувствовала, как свернула с тротуара и приблизилась к человеку. Ей вдруг показалось, будто она спит с открытыми глазами и видит сон: с каким-то непонятным упорством делает то, чего никогда наяву не стала бы делать.

Теперь они вдвоем шли за этими призрачными дрогами, и каждый из них казался существом из иного мира.

Свесив ноги, возница подстегивал клячу: ему не терпелось быстрей закончить это горестное путешествие — невелика радость, когда у тебя за спиной гроб, — и вернуться к своей привычной службе.

А одноногий, хоть и спотыкался, шагал упрямо, решительно, и выражение своеобразного достоинства не сходило у него с лица. Шлеп-трах! Шлеп-трах! Со лба его скатывались крупные капли пота, оставляя следы на грязных, серых как пепел щеках.

Он же развалина, подумала девушка. Кто ему поможет сгрузить гроб? Кто подсобил вынести его из дому? Кто коротал с ним те ужасные часы, когда смерть забрала, должно быть, последнего близкого человека?

Спросить? Нет. Лицо у него словно у раненого дикого зверя. Кажется, душа его переполнена неумолимой тревогой, гневом и презрением. Он, видно, горький пьяница, ненавидит людей, мстит им. А в гробу покоится мученица. И дроги так чудовищно скрипят, будто вторят чьей-то невысказанной жалобе.

Может, неделю назад он бил ее кулаками, а вчера пьяный стоял на коленях у ее смертного одра…

Одно ясно: ни одной слезы он не утер ей, никогда не помог нести ношу, равнодушно взирал, как она выбивается из сил и валится с ног. Он подтачивал ее жизнь, сначала цветущую, а затем едва тлеющую. Он пожирал ее, как ржа железо, только с еще большим остервенением. Он обрубал ее, как молодую елочку, пока не осталось ни одной ветки. Он уничтожил ее потайной мир и превратил в покорную безвольную рабу. А она? Она бродила, увязая в сугробах, по делянкам, стыла на строительных лесах, мокла в пару прачечной, чтобы принести ему хлеб. Она лежала рядом с живым покойником, испытывая отвращение к его ласкам, и, ослепленная какой-то святой глупостью, терпеливо несла свой бабий крест. Она даже не отважилась постричь свои длинные черные волосы, схватив за которые он обычно валил ее на кровать. Он не позволял ей стричься. Она была светом, который не в силах пронзить мрак, и любовью, которая умирает, не успев родиться.

И этот калека, да что там калека, этот безумец винил ее во всем, а прежде всего — в самом существовании. Кого же он станет обвинять завтра?

Погребальные дроги катятся из города, тарахтят по огромной березовой аллее к полям — студеным, пронизанным промозглой сыростью и продуваемым ветрами.

Она должна вернуться. Непременно вернуться. Но, взволнованная мучительной тайной, машинально продолжает идти за неизвестным гробом.

Может быть, все и не так, как она себе представила. Возвела напраслину на бесконечно одинокого человека, на того, кто, кажется, больше ничего и не видит, как только эти горестные дроги, больше ничего и не чувствует, как только горечь утраты и тоску по безвозвратно ушедшей жизни.