Карьеристы

Бежать? Искать человека? Отчаяться? Жизни себя лишить?

О-о! Вот и они! Просто не верится! Он обнял ее за плечи! Медленно идут мимо креста, мимо колодца. Сейчас войдут в дом.

Убить! Потом хоть в преисподнюю! Кого убить? Которого?! Голова идет кругом, перехватило дыхание. Это сон! Нет! Кошмар! Она ослепла, оглохла…

В комнату вползают две огромные черепахи. Хлопает дверь. Комната лопается от крика. Это она завопила. Ужас спадает, намечается начало чего-то. Черепахи превращаются в людей.

— Приляг.

Это говорит ее сестра.

Придерживая за плечи, она усаживает Анупраса на диван, поднимает его ноги.

Сестра крадется к ней. Она мрачна как туча.

— Ты что так перепугалась? Анупрас же совсем здоров. Он чуть-чуть притомился.

— Ступай! — задыхаясь, говорит Каролина. — Ступай в свою комнату. Запрись. Спрячься! Спрячься! Спрячься!!! — Она уже кричит. Потом тихо добавляет: — Я могу не выдержать. — Дрожащими пальцами она зажимает рот.

— Не дури! — строго говорит сестра. — Сколько раз тебе говорить: твой Анупрас мне — что собаке пятая нога. Жалела его. Выводила прогуливать, как какого-то… Не хочу говорить… Теперь сама будешь выводить.

И сестра уходит.

Каролина садится. Пристально вглядывается в Анупраса. Лежит он как-то странно, словно из него выпустили воздух, плоский, как будто шлепнулся откуда-то свысока, с небес. Полы черного пиджака распростерлись, словно мертвые крылья. Лицо безмятежно спокойное. Руки восковые, страшно на них смотреть. Если он шевельнет хоть пальцем, она закричит.

Это продолжается несколько секунд. Потом, хватаясь за стены, Каролина идет в комнату к сестре.

КАК СОЛНЦЕ

Перевод В. Чепайтиса

Ель гудит как колокол.

Маленький человечек высоко над головой поднимает топор и, опуская его, подпрыгивает. Он в одной рубахе, его обутые в постолы ноги вытоптали в глубоком снегу круг. Широкое лезвие топора мелькает в воздухе и с каждым прикосновением отхватывает кусок живой ткани дерева. Ель трясется в судорогах, а белая, похожая на улыбку рана на ее теле все увеличивается.

Еловая хвоя раскидана на тропе, как перед похоронным шествием. Пахнет свежесрубленными деревьями и можжевельником.

Кто-то кричит, размахивая пилой:

— Эй, гляди, да ты в бок рубишь, чтоб тебя жена так обстругала! Ель должна валиться вон сюда, а теперь ляжет на деревья.

Но маленький человек с неослабевающим упорством вгрызается в дерево, с его лба на утоптанный снег падают крупные капли пота.

— Адомелис, кукла ты этакая, чтоб жена тебя заласкала, бросай топор, бери пилу, пилить пора!

Но Адомас все рубит и рубит, только тонко поет стальное лезвие топора.

Человек с пилой подходит к нему, пинает его в ногу и орет на весь лес:

— Глухой!

Адомас опускает топор, смахивает со лба пот и улыбается, будто извиняясь.

— Может, я лишка вырубил?

— Горе с этим глухим пнем, давно уже говорю…

Оба становятся на колени и молча пилят, сосредоточенно, словно скрипачи, прислушиваясь к таинственной мелодии.

Ель начинает медленно клониться набок, как тающая от тепла свеча на панихиде. Но вот скорость ее падения нарастает, ветви шумят и мечутся, словно хотят за что-то ухватиться. Дерево глухо ударяется о землю, ствол еще подпрыгивает вверх, и по лицам обоих лесорубов пробегает улыбка.

Несколько секунд они с уважением смотрят на упавшее дерево.

— Будет, нарубили… как дров. Пора… — говорит один из них и показывает губами глухому, что пора обедать.

Пильщики набрасывают на плечи полушубки и один за другим молча идут по снегу.

Костер потрескивает, нити серого дыма запутались в ветвях деревьев, пахнет хлебом и смолой.

Вокруг костра — лесорубы в полушубках, их лица красны от ветра. Они жуют мерзлое мясо и с куском в зубах смеются над каждым острым словом.

Адомас тихо подсел к костру, посмотрел, не помешает ли кому, и уселся на бревнах. Снял ушанку, перекрестился, развернул большой холщовый платок и вынул кусок хлеба с мясом. Запах хлеба мягко пощекотал нёбо: еще не отведав ни куска, Адомас вдруг почувствовал, как хорошо и приятно есть. Он откусил огромный кусок, и на мерзлом мясе остались следы зубов. Он разломил горбушку, с которой маленькими глазками посматривали на него блестки льда, потом погрел ее над пламенем костра, и запах горелого хлеба разнесся среди елей и берез.

Лесорубы уже покончили с едой. Они грелись, подталкивали ногами головешки, сворачивали самокрутки и старались показать друг другу, что после обеда их языки стали еще острее. Им захотелось потолковать с глухим — тот сидел в сторонке со своими глупыми мыслями в изъеденной паршой голове и куском черного хлеба в руках.

Один из них, сидевший поближе, закричал ему в ухо:

— Как твоя фамилия, Адомелис?

Адомас ничего не ответил.

— Неужто у таких могут быть фамилии? — засмеялся другой. — Бывают люди, недостойные фамилию носить. Адомелис — и конец делу, как же его еще звать!

Адомас не слышал, что тот говорит. Но по лицам лесорубов он видел, что неласковые это слова. Он надел ушанку и начал собираться.

Лесоруб положил руку ему на плечо и сказал, медоточиво выговаривая каждое слово: