Карьеристы

Теперь она идет первая, а он плетется сзади. В нос бьют вечно новые запахи лесной земли, отдает гнилушками. Анупрас молча пинает подвернувшийся под ногу гриб.

Его мучает тишина.

— Вот грибы на березках, — умиляется он. — По двое растут. По двое! И тут две штуки! Петруте!

— А?

— Ступеньки! Ступеньки для белок. Погляди! Обернись, перепелочка! Вон! И там ступеньки. Эти, наверное, для медведей. И дупло. Полное меда. Дух какой!

— Нет там меда.

— Мне показалось. Видно, просто так дупло… Петронеле!

Она не отвечает.

— Я по твоим следочкам ступаю. Никто не поймет, сколько народу тут прошло. Я всегда по твоим следам. Подумают, ты одна, а ты и не одна. С невидимкой… Правда? Как в сказке!.. А тут даже твоих следов никто не отыщет. Только я. Мох тут выпрямляется. Ты по воздуху идешь. У тебя крылья! Белые! Розовые!.. И птицы у тебя на крыльях сидят.

— Не болтай чепухи, Анупрас.

Он бы рад не болтать. Он бы лучше запел. Но его голос давно уже осип, писк один. А то еще можно на свирели доиграть или заворковать по-голубиному. С ней он все видит иначе. Думая о ней, он ощущает взгляд с небес.

— Ты светлая, — помолчав, говорит он. — А теперь темная… Опять светлая… Я иду по теням деревьев. Не хочу наступать на твою тень. А то ты больше не поднимешься в воздух. Чьи ноги… Вот скажи, чьи это ноги прижимают меня к земле?.. Петронеле! Почему ты со мной не разговариваешь?

— О чем говорить-то?

— Все равно. О чем хочешь. Скажи, где кончается земля? Куда мы идем?

— У меня душа болит, а ты только языком горазд…

Он не успевает продумать ее слова, мимо бежит заяц.

— Глянь! Глянь!

Петронеле оборачивается. Подняв два пальца над головой, Анупрас изображает заячьи прыжки.

— Молодой, видать. Конечно, молодой. Откуда тут быть старику…

Он подходит к зарослям папоротника, к удобной колыбели грез и обмана, где они столько раз обретали и снова теряли друг друга. Она ложится в мягкую, увядшую траву, сплетает над головой обнаженные руки и застывает, уставившись в небо. Загорелые руки и крупные ноги ее словно изваяны из бронзы, да и вся она отлита вместе с этим холмом и еще не очищена от земли.

Анупрас опускается на колени около нее, потом приседает и словно зачарованный смотрит на нее немигающими жучьими глазами.

Раздвигаются вершины елей, расступаются облака, и на них низвергается пьянящий свет, источающий сладкое безумие. Алчущий взгляд Анупраса пьет открывшееся блаженство, не замечая живые волнующие формы. Глаза наполняются слезами, он открывает рот и счастливо лепечет:

— Красотища-то какая!..

Она не поворачивает головы, словно не слышит, как колотится у него сердце.

— Я некрасивая, — помолчав, холодно откликается она.

— Ты?.. Господи! Ты — просто красотища!

— Всю жизнь мне долбили, что уродка. С ума меня свели.

Она срывает лист папоротника и щиплет его зубами.

— Они слепые, Петруте! Они безглазые. Не видят!

— Нет. Они не слепые.

Наконец-то она повернулась, равнодушно смотрит на него.

— Чего ты тут расселся?

Он сидит так, чтоб лучше ее видеть. Неужели она не понимает, что глаза ему даны смотреть на нее, только на нее, ни на кого больше…

— Десять лет мне было, а мать уже слезами исходила, — зло говорит Петронеле, не поворачивая головы. — «В кого она уродилась?» — «В тебя, гадина!» — крикнула я наконец матери. А она уродкой не была. «В старых девах останется! Господи, в старых девах!» Коровка выскочила, а я так и осталась.

«Коровкой» она называла свою сестру Каролину.

— Она-то была красивая. «Ангелочек», — про нее говорили. Сам ведь лепетал: «Ты как с небес сошла!» А я желала ей оспой захворать. До жути желала. Чтоб стала она щербатая как черт.

— Как черт, — виновато улыбается Анупрас. — Она такая черная и была.

— Что? Забыл уже? Она ведь была белобрысая. Почти не поседела.

— Характер чертовки!

— Тебе-то она хороша.

— Она — злыдня.

— Не видел злых баб? Посмотри! — показывает на себя.

Никогда она так не разговаривала. Что за муха ее сегодня укусила?

— Петруте! Ты шелковая. Ты золотая.

— Неужто не слышишь, как мы с ней лаемся?

— Она виновата.

— Коровка вечно ревет. Я ее обижаю.

— Это она тебя обижает.

— Я страшная. Знаешь, почему я страшная? За всю жизнь никто мне не сказал: «Люблю».

— А я?

— Ты?! — Она оглушительно смеется и повторяет: — Ты!!

Он не знает, что и сказать. Закатывает глаза к небу; усы подрагивают.

— Я могу кого хочешь разорвать. Если взбешусь!

Петронеле вонзает ногти в землю. Потом смотрит на свои грязные пальцы.

— Маникюр испортила, — тихо говорит она и вытирает руки о пиджак Анупраса.

— Что бы ты ни сделала, все прекрасно.

Она вздыхает.

Оба долго молчат.

С верхушек деревьев долетает вихрь. Папоротник шумит словно живой: ж-ж-ж. Может, это слово «жизнь», может, «жалость» — Анупрас точно не знает. Но его душа отделилась от тела и возносится в мир неуловимых звуков.

— Ты меня любишь? — слышит он нежный голос.

— Люблю, — шепотом отвечает он, и его глаза наполняются слезами.

— Очень?

— Вижу тебя повсюду… Что ни час, что ни минута — все о тебе… Если б тебя не стало… гроб поставил бы для себя на чердаке и каждый день проверял.

От его слов ее пробирает дрожь.

— Поцелуй меня.