Карьеристы

И тут впервые ощутил страх — непонятный, неудержимый, животный страх; страх, путающий мысли, заливающий своей чернотой все светлые надежды души. Товарищи считали, что он крепок физически и тверд духом, что всегда обдуманно храбр, изобретателен, умеет побеждать, а тут он и сам себя не понимал.

Тем или иным путем, но к каждому порой является это свойственное людям, трудно преодолимое чувство — страх; приходится уступать ему, сдаваться на его милость.

Он снова спустился в овраг, свернулся клубком, прикрыл лицо мокрыми рукавами; его все больше бил холод. Тогда Юрас перевернулся на спину и вгляделся в облака; вдруг увидел в просвете слабый мерцающий огонек. «Звезда! Звезда!» — радостно шепнул он, и ему показалось, что он уже спасен.

Дождь прекратился, на востоке разгоралась новая, необычайной красоты, многократно виденная и все-таки невиданная заря. Мир удивителен…

Неподалеку забелели стены каких-то строений. Присмотрелся — так ведь это же Нечякишкис! Бежал, бежал и очутился там же, откуда ушел, просто обежал фольварк вокруг и лежал теперь на открытом месте. По ту сторону вроде бы темнел лес. Юрас осторожно поднялся и торопливо нырнул в подымавшуюся рядом стену озимой ржи.

Безусловно, гестаповцы с собаками шныряют теперь по всей округе, как крысы в их тюрьме-амбаре. Вчера, вероятно, прибыл не один грузовик: охотиться за людьми для этих нелюдей дело весьма привычное и даже приятно волнующее. Развлечение… Должно быть, многие из его товарищей по несчастью уже попали в их руки, ведь некоторые были очень слабы, им, наверно, не удалось далеко убежать. Судьба жестока, как библейский бог: никогда не сядет с несчастными за один стол.

О свобода, свобода! Как она сладка, охватывает все существо, наполняет грудь живительной ширью полей, чарами летнего утра, легко дышать, легко ждать… ждать своей жизни, ради которой, быть может, придется перенести необычайно тяжелые испытания, которая потребует твердости и страданий…

Тут слуха Юраса коснулись знакомые, леденящие кровь звуки. Он остановился как вкопанный, прислушался: да, собаки гестаповцев; они яростно брехали, вызывая предчувствие беды. Юрас повернул влево под прямым углом и юркнул в мокрый от росы лозняк, в густое сплетение ветвей молодого ельника; в чистом и влажном воздухе утра далеко разносились его шаги, шорох еловых лап. Тогда он свернул на поросшую мягкой травой лесную полянку и испуганно прислушался: собачий лай приближался. Дьявол приходит и вершит свое дело независимо от того, презираешь ты его или уважаешь.

Забраться в самую чащобу и упасть на землю? Будет ли безопаснее? Спасется ли он таким образом? Ведь сюда понаехало множество гитлеровцев, они прочесывают каждый лесок, обшаривают каждый квадратный метр, под каждую веточку заглядывают. Эта порода зверей чертовски усовершенствована; двуногие и четвероногие, перенявшие способности друг друга.

Юрас сделал еще несколько шагов и неожиданно увидел железнодорожную насыпь. Между леском и насыпью — хорошо знакомая ему открытая полоса отчуждения. Мелькнула отчаянная и странная мысль: а что, если идти по насыпи? Несомненно, это безумие, превосходящий всякие разумные рамки риск… Но, может, никто не ожидает такого вызывающего поведения? Он пойдет спокойно, осматривая рельсы, якобы поправляя что-то. Да и на железнодорожника он похож: темно-серая домотканая куртка, черная фуражка с кожаным козырьком, серые стертые сапоги.

Разумеется, шанс на спасение — один из ста. А вдруг все сто? Чем невообразимее его поведение, тем больше происходящее теряет привычный облик, превращается во что-то иное.

По неглубокому овражку пересек он полосу отчуждения и взобрался на насыпь. Открылся залитый солнцем простор; казалось, он поднялся над землей и очутился в царстве света. Ощутил веру в себя, в свои силы. Эх, попалось бы ему что-нибудь оставленное, потерянное обходчиком, какой-нибудь инструмент… Вдруг возле переезда он заметил выложенную камешками на песочном квадрате свастику. Пнул ее ногой и тут же присел на корточки, чтобы сложить заново. Работал, низко нагнувшись, ладонью заравнивая песок, укладывая камешки. Был абсолютно спокоен, сам себе удивлялся; как самоубийца, уже переживший сомнения и страх, он теперь сосредоточенно делал то, что задумал.

И вот два гестаповца с собаками быстро перешли рельсы, даже не взглянув на него. Ясно: уже на расстоянии они заметили, чем он занят, и скорее всего остались довольны.

Юрас раз десять раскидывал и снова складывал свастику, рассчитывая, что здесь появятся и другие гестаповцы. Идти по полю или лесом все еще опасно, но и полдня торчать возле этой свастики — тоже безумие. Впрочем, безумие иногда спасительно!

В конце концов Юрас почувствовал голод и усталость, он был измучен нервным напряжением и страхом, который почему-то все возрастал, хотя опасность, как ему представлялось, уже миновала. Быть может, иссякли его душевные силы, исчерпались их глубинные запасы, ни люди, ни ситуация, ни собственное его положение не могли сейчас вселить в него смелость; он ощутил как бы голод по смелости.