Карьеристы

«Война на рельсах», как кто-то точно назвал действия их отряда, вдохновляла его; он видел результаты своего труда, его реальную ценность; мужество, находчивость подрывников радостно обсуждались товарищами, поднимали энтузиазм. Разумеется, жизнь его не была привычной, не была спокойной, зависела от постоянно меняющейся обстановки, была подчинена суровым законам и строгому порядку, однако в душе не возникало внутренних противоречий, которые иногда заставляют отказываться от идеалов, искать новые и снова их отрицать, разочаровываться, останавливаться в неведении, куда идти.

Железнодорожный разъезд, поле, лес — в какую сторону свернуть? Прежде он никогда не сбивался с пути, а теперь вот сбился; заблудился между страхом и бесстрашием, между минувшими ночами и грядущим днем, между людьми, которых любит, и людьми, которых ненавидит и боится.

На опушке леса небольшой уютный хуторок: дом с белыми ставнями, забор, словно рама картины, колодезный журавль — воспетый в песнях журавль, кланяющийся прохожему человеку, встречающий заблудших. Кто там обитает? Может, какой-нибудь перепуганный, озверевший лесной житель, а может, не дай бог, староста, «малый винтик в механизме власти», как говорят люди? Постучишься — как тебя встретят?

Юрас подошел поближе и долго рассматривал усадьбу, не решаясь свернуть к ней. Из дома с белыми ставнями вышла женщина; размахивая руками и покрикивая, выгнала из сарая кур, подошла к колодцу, огляделась по сторонам, словно ощущая его взгляд, вытащила опущенную в колодец на веревке жестяную посудину. Молоко, подумал Юрас, молоко и хлеб — и почувствовал такой голод, что казалось — сама слюна растаяла во рту, тупыми ударами забилось сердце. Уже двое суток у него во рту и крошки не было, а перед тем — три недели на лагерной затирке из гнилой капусты. Многие из заключенных уже видели падающие с неба звезды и не замечали стоящего перед ними человека.

Он решился, подошел к женщине, которая осторожно опустила бидон на землю, выпрямилась и готова была бежать прочь. Рябая, рыжеволосая, с широкими скулами.

— Продайте мне молока и хлеба.

— Не продаю, — ответила она сердито и сверкнула глазами из-под рыжих бровей.

— Я…

— А мне все равно, кто ты такой. Ступай откуда пришел.

— У меня, честно говоря, нечем заплатить.

— А!.. Тогда погоди там, за чуланом, чтобы муженек мой не увидел, — сказала она совсем другим голосом и нырнула в дом.

Странная какая-то, думал Юрас, прячась за дощатой будкой, сквозь плоскую крышу которой, как палец, торчала в небо длинная жестяная труба. Только теперь подбежала собака, остановилась, смотрела ему в глаза и решала, лаять или нет.

— Я голоден, а ты, как вижу, сыта.

Собака, конечно, не поняла, но оказала неожиданное доверие: прижалась и потерлась боком о его ноги. Вернулась женщина, принесла три больших ломтя хлеба, налила в кружку молока.

— Ешь.

Он чувствовал себя так, будто ухватил добычу, инстинктивно боясь, чтобы кто-нибудь не отнял. Глотал, почти не жуя, большие куски; наверное, разучился есть и даже сам этого не знал. Ему становилось и хорошо, и слабость охватывала от внезапно набитого желудка: как бы сознание не потерять… Женщина стояла рядом, сочувствуя и немного побаиваясь.

— Присел бы на колоду, — сказала она, — мы тут давеча кабаньи кости рубили, еще кровь осталась. — И она передником вытерла кровь.

Он послушно опустился на колоду, подумал о кабане, о крови, о хлебе, который уже съел. «Что правит миром?» — хотел он спросить, но не спросил. Как часто не соглашаемся мы ни с одной правильной мыслью; бродим вокруг да около, останавливаемся, снова пускаемся в путь, и так раз за разом.

— Муж у меня лесник, — сказала женщина. — Понимаете, избили его. После этого и стал малость не в себе. Увидит кого — и давай ругаться. Не хотелось мне, чтобы он вас увидел и ругаться начал.

— А кто его избил?

— Откуда мне знать? Да он и сам не знает. Избили, и все дела. Я ему говорю: не надо ругать людей. Молись, говорю, проси бога даровать здоровье, терпение, тогда снизойдет на душу смирение гордыни.

— Да… — не слушая, согласился он. — Какой вкусный был хлеб.

— На, возьми еще, в пути пожуешь.

Она сунула ему сухарей, — видать, захватила из припасенного на всякий случай, — набила сухарями полные карманы передника и принесла путнику в том самом переднике, которым вытирала с колоды кровь.

— Можно, я поцелую вас на прощанье? — спросил он.

— Ладно, — согласилась она.

Покидая хутор, Юрас задумался: почему не лаяла собака? Первый раз видит пса, который на своем дворе дружески смотрит в глаза чужому человеку, льнет к его ногам. Может, так привык? Скорее всего — нет, хозяева не стали бы держать собаку, которая даже из вежливости не подает голоса.