Карл Юнг. В поисках себя

Юнг связывает рассуждения о зле с другой постоянной идеей в своих работах: идеей об архетипе четверицы, присутствующем во всех культурах мира в качестве упорядочивающей схемы, – четыре стороны света, четыре сезона, четыре элемента, четыре касты в Индии, четыре Евангелия, четыре благородные истины буддизма, четыре направляющие функции психики и т. д. По мнению Юнга, тринитарный догмат куда менее универсален. Если число и нужно применять к Богу в попытке определить разные измерения его существа, четвертичный метод подходил бы куда лучше, чем тринитарный. Так как иудеохристианский миф создал Сатану для олицетворения зла и его архетипа (однако то, как совершенно добрый Бог создал совершенно злое существо, дьявола, остается неясным), Юнг предлагает снова включить его в концепцию триединого Бога, становящегося четвертичным. Таким образом, у Отца будет два сына: один выражает Иисуса, олицетворяющего добро, а другой – Сатану, олицетворяющего зло. Именно поэтому, когда Иисус начинает свою миссию, первая встреча, которая ему предстоит, – это встреча со своей тенью в лице Сатаны, искушающего его в пустыне. Весь Новый Завет показывает эту полярность и борьбу между воплощенными в Иисусе силами добра и воплощенными в Сатане силами зла. Это, по мнению Юнга, две неразлучные полярности существования, которые мы видим в природе (мир одновременно жесток и прекрасен) и которые мы находим в истории и человеческой психике. Вместо того чтобы пытаться представить зло нереальным, христианство должно было, как думал Юнг, снова ввести его в категорию божественного.

Это мнение, по меньшей мере иконоборческое, которое Юнг развивает в последних книгах о религии («Эон» и «Ответ Иову»), также заставляет его подвергать сомнению себя – начиная с размышлений Мейстера Экхарта о рождении Бога в душе, о сознательном и бессознательном измерении Бога, которому необходимо воплотиться в душе человека, чтобы объективировать себя. Другими словами, Бог создал человечество, чтобы оно стало полностью сознательным. Эта теория вызвала настоящее негодование среди богословов, как протестантских, так и католических, которые иронично называли Юнга «божьим психиатром». На самом деле у нас нет необходимости ступать вслед за швейцарским доктором на минное поле теологии, но его психологическая и символическая интерпретация «христианского мифа» и проблема, поставленная при объяснении вопроса о зле, кажутся мне достойными интереса. Желая сделать образ Бога, заключающего в себе лишь добро, более презентабельным и достойным, христианская теология очень резко оставила в стороне вопрос о зле. Для Юнга образ парадоксального Бога более правдоподобен, чем образ дружелюбного, не допускающего двусмысленности «доброго Бога», не учитывающего сложность мира и человеческой души.

«Религия становится внутренне бедной, когда парадоксы теряются или их становится меньше, в то время как их умножение обогащает ее, так как только парадокс оказывается способным объять, хотя бы примерно, полноту жизни. То, что лишено двусмысленности и противоречий, охватывает только часть вещей, а следовательно, не может выразить неуловимое и невыразимое» [9].

Молодое вино и старые сосуды

По всем этим причинам Юнг уверен: если христианская традиция хочет по-прежнему оживлять человеческую душу и участвовать в великой одиссее сознания, она обязана полностью обновиться. Так он разделяет идеи отца Тейяра де Шардена, иезуита и ученого, об эволюции материи и духа: Юнг прочитал о них на закате жизни, и они, как я уже упоминал, привели его в восторг. Католический богослов и юнгианский психоаналитик Джон Дорли пишет в книге «Болезнь христианства» (The Illness That We Are): «В основе юнгианского недуга лежит убеждение, что современное христианство больше не служит вновь появляющимся гармониям и единствам, к которым движется личная и историческая эволюция. Хотя он признает свой вклад в развитие западной цивилизации, следует отметить, что это христианство противостоит глубочайшим энергиям психики, которые “хотят” продвигать личность и историю через расширенные модели индивидуальной вовлеченности, симпатии и отношений. В этом смысле христианство скорее препятствует, чем способствует психологическому и историческому развитию человечества – в том случае, если мы примем утверждение, лежащее в основе юнгианской психологии, а именно что достижение завершенности составляет конечную цель и ценность психики, творящей историю» [10].