Карл Маркс. История жизни

А нужда не только появлялась у порога, а часто сидела у Маркса и за столом. Привыкшая с детства к жизни без забот, жена Маркса часто падала духом под ударами и стрелами яростной судьбы и не раз призывала смерть на себя и своих детей. В письмах Маркса слышатся отголоски домашних сцен, и Маркс порой думал, что женитьба — величайшая глупость для людей с идейными стремлениями, так как она связывает жизнь мелкими домашними заботами. Впрочем, даже в тех случаях, когда жалобы жены становились невыносимыми, он извинял и оправдывал ее: ей тяжелее, говорил он, выносить неописуемые унижения, муки и ужасы, чем ему; ей закрыт доступ в храм науки, спасавшей его. И в одинаковой степени тяжело было обоим родителям видеть, как сокращались невинные радости юных лет для их детей.

Такая судьба высокого духа печальна сама по себе; на высоту истинного трагизма она поднимается, однако, только благодаря тому, что Маркс добровольно брал на себя свой мученический подвиг, длившийся целыми десятилетиями. Он отклонял всякий соблазн компромиссов, хотя имел полную возможность, без всякого урона для чести, укрыться в пристани буржуазной профессии. Все, что у него было сказать об этом, Маркс сказал просто, без всяких превыспренних фраз: «Я должен идти к своей цели напролом, не допуская, чтобы буржуазное общество превратило меня в машину для добывания денег». Этого Прометея приковали к скале не цепи Гефеста, а его собственная железная воля; она с неуклонностью магнитной стрелки указывала ему на высшие цели человечества. Все его существо было гибкой сталью. Самое поразительное, что иногда в одном и том же письме Маркс, казалось бы, совершенно пришибленный нуждой, вдруг с поразительной эластичностью ободрялся духом и решал труднейшие проблемы с душевным спокойствием мудреца, которому никакие заботы не омрачают мыслящее чело.

Все же Маркс очень больно ощущал удары со стороны буржуазного общества. Было бы нелепым стоицизмом спрашивать: какое значение имеют муки, выпавшие на долю Маркса, для гения, который получает свое право на признание только у потомства? Насколько пошло литераторское тщеславие, жаждущее видеть свое имя по возможности каждый день пропечатанным в газете, настолько же всякой творческой силе необходим надлежащий простор для ее проявления, необходимо черпать силы для новых творений из пробуждаемого ею отклика. Маркс не ходульный болтун из плохой драмы или романа; он был жизнерадостный человек, такой как Лессинг, и ему не было чуждо настроение, в каком умирающий Лессинг писал своему старейшему другу молодости: «Вы, я полагаю, не думаете, что я жажду похвал. Но та холодность, с которой свет показывает некоторым людям, что они ему ничем не могут угодить, если и не убивает, то действует, во всяком случае, леденящим образом». Такая же горечь звучит в словах Маркса, написанных накануне дня, когда ему исполнилось пятьдесят лет: «Полвека за плечами — и я все еще бедняк!» Он сказал однажды, что лучше бы ему лежать на сто саженей под землей, чем прозябать, как он прозябает; а в другой раз у него вырвался крик отчаяния, что он не пожелал бы злейшему врагу попасть в такую трясину, в какой он завяз уже два месяца, испытывая при этом величайшую ярость: у него притупляется разум от дрязг и подрывается работоспособность.

Маркс не сделался, конечно, «плаксой», как он в шутку говорил иногда о себе, и Энгельс имел основание утверждать, что друг его никогда не впадал в уныние. Но если Маркс любил называть себя суровой натурой, то в горниле несчастия он становился еще более суровым. Ясное небо, расстилавшееся над его юношескими работами, все более заволакивалось тяжелыми грозовыми тучами; мысли его сверкали из-за них подобно молниям, а суждения его о врагах, и часто даже о друзьях, приобретали резкость, оскорблявшую не только слабых духом.

Все же если его ругают за это холодным демагогом, то столь же ошибаются, но, конечно, и не больше, чем люди унтер-офицерского склада, которые видят в великом борце только куклу, сверкающую на плац-параде в начальническом мундире.

Союз, не имеющий себе подобного

Маркс обязан, однако, победой над жизнью не только своей огромной силе. По всем человеческим мерилам он бы все-таки в конце концов был так или иначе побежден обстоятельствами; но он, к счастью, обрел в лице Энгельса друга, о самоотверженной преданности которого можно составить себе ясное представление только теперь, после выхода в свет их переписки.