Карлос Кастанеда, книги 1-3

Четверг, 22 декабря 1960 года

Дон Хуан сидел на полу около двери своего дома, прислонясь к стене. Он перевернул молочную флягу, пригласив меня сесть и чувствовать себя как дома. Я предложил ему сигарет, блок которых я привез. Он сказал, что не курит, но принял подарок. Мы поговорили о холодных ночах в пустыне и на другие подобные темы.

Я спросил, не мешаю ли я его обычному распорядку. Он взглянул на меня, слегка поморщившись, и сказал, что у него нет распорядка и что я могу оставаться с ним до вечера, если хочу.

Я приготовил несколько опросных листов по генеалогии и родовым отношениям и хотел заполнить их с его помощью. Я также составил основанный на этнографической литературе длинный список культурных черт, присущих индейцам этого района. Я хотел пройтись по списку вместе с ним и отметить вопросы, которые были ему знакомы.

Я начал с опросных карт родовых отношений.

— Как ты называл своего отца? — спросил я.

— Я называл его папа, — ответил он с очень серьезным лицом.

Я почувствовал легкое раздражение, но продолжал, думая, что он не понял.

Я показал ему опросный лист и объяснил, что один пропуск там оставлен для отца, а один для матери. Я привел примеры различных слов, которые используются в английском и испанском языках, чтобы называть отца и мать.

Я подумал, что, может быть, мне следовало начать с матери.

— Как ты называл свою мать? — спросил я.

— Я называл ее мама, — ответил он очень наивным тоном.

— А какие другие слова ты использовал, чтобы называть своих отца и мать? Как ты их звал? — сказал я, пытаясь быть терпеливым и вежливым.

Он почесал голову и посмотрел на меня с глупым выражением.

— Ага, — сказал он. — Тут ты меня поймал. Дай-ка мне подумать.

После минутного замешательства он, казалось, вспомнил что-то, и я приготовился записывать.

— Ну, — сказал он, как если бы был вовлечен в серьезные размышления, — как я еще звал их? Я звал их «эй-эй, папа! эй-эй, мама!».

Я рассмеялся против своего желания. Выражение его лица было действительно очень комичным, и в этот момент я не знал, то ли он хитрый старик, который морочит мне голову, то ли действительно простачок. Используя все свое терпение, я объяснил, что это очень серьезный момент в моей работе, что очень важно заполнить все эти бланки. Я старался, чтобы он понял идею генеалогии и личной истории.

— Как звали твоего отца и твою мать? — спросил я.

Он взглянул на меня ясными и добрыми глазами.

— Не трать свое время на эту муру, — сказал он мягко, но с неожиданной силой.

Я не знал, что сказать. Казалось, кто-то другой произнес эти слова. За секунду до этого он был ошарашенным глупым индейцем, чесавшим свою голову, и уже через мгновение сменил роль: дураком был я, а он смотрел на меня неописуемым взглядом, в котором не было ни раздражения, ни неприязни, ни ненависти, ни сожаления. Его глаза были добрыми, ясными и пронизывающими.

— У меня нет никакой личной истории, — сказал он после длинной паузы. — Однажды я обнаружил, что не нуждаюсь больше в личной истории, и, как и пьянство, бросил ее.

Я не совсем понял, что он хочет сказать. Неожиданно я почувствовал себя неловко, под угрозой. Я напомнил ему, что он разрешил задавать вопросы. Он повторил, что он совсем не возражает против этого.

— У меня больше нет личной истории, — сказал он и взглянул на меня испытующе. — Я бросил ее однажды, когда почувствовал, что в ней уже нет необходимости.

Я уставился на него, пытаясь понять скрытое значение его слов.

— Но как можно отбросить свою личную историю? — спросил я, настраиваясь на спор.

— Сначала нужно иметь желание отбросить ее, — сказал он. — А затем следует действовать гармонично, чтобы мало-помалу отсечь ее.

— Но почему вдруг может возникнуть такое желание? — воскликнул я.

У меня была ужасно сильная привязанность к моей личной истории. Мои семейные корни были глубокими. Я часто чувствовал, что без них моя жизнь не имела бы ни связности, ни цели.

— Может быть, тебе следует рассказать, что ты имеешь в виду под словами «отбросить личную историю»? — сказал я.

— Разделаться с ней, вот что я имею в виду, — отрезал он. Я продолжал настаивать, что не понимаю этого.

— Ну, возьмем тебя, например. Ты — яки, ты не можешь изменить этого.

— Разве я — яки? — спросил он, улыбаясь. — Откуда ты знаешь это?

— Правда! — сказал я. — Я не могу знать наверняка, во всяком случае, сейчас, но ты знаешь, и в этом все дело. Именно поэтому это и становится личной историей.

Я чувствовал, что загнал его в угол.

— Тот факт, что я знаю, яки я или нет, не делает это личной историей. И уверяю тебя, что никто никогда не узнает этого наверняка.