Карлос Кастанеда, книги 1-3

В течение длительного времени он не сказал больше ни слова; наверно, час прошел в полном молчании. Я не знал, что спросить. Наконец он поднялся и попросил подвезти его в ближайший город.

Не знаю почему, наш разговор опустошил меня. У меня было чувство, что я вот-вот засну. По пути он попросил меня остановиться и сказал, что, если я хочу расслабиться, я должен забраться на плоскую вершину небольшого холма в стороне от дороги и лечь на живот головой к востоку.

В его голосе, казалось, была спешка. Я не хотел спорить или, может быть, был настолько усталым, что даже не мог говорить. Я забрался на холм и сделал так, как он предписывал.

Я спал две или три минуты, но этого было достаточно, чтобы моя энергия восстановилась. Мы приехали в центр города, где он попросил высадить его.

— Возвращайся, — сказал он, выходя из машины. — Обязательно возвращайся.

3. Потеря собственной важности

У меня была возможность обсудить два своих визита к дону Хуану с другом, который свел нас вместе. По его мнению, я терял время. Я детально изложил ему все наши разговоры. Он сказал, что я преувеличиваю и создаю романтический ореол глупой старой развалине.

У меня было очень мало склонности романтизировать этого необычного старика. Я искренне чувствовал, что его критика моей жизни серьезно подорвала мою симпатию к нему. Однако я должен был признать, что эта критика всегда была уместна, резко очерчена и правильна до последней буквы.

Сутью вставшей передо мной дилеммы на этот раз было нежелание признать то, что дон Хуан способен разрушить все мои убеждения о мире, и нежелание согласиться с другом, который считал, что старый индеец просто дурень.

Я чувствовал себя обязанным еще раз навестить его, прежде чем составить о нем окончательное мнение.

Среда, 28 декабря 1960 года

Как только я подъехал к его дому, он повел меня на прогулку в пустынный чапараль. Он даже не взглянул на сумку с продуктами, которые я привез ему. Казалось, он ожидал меня.

Мы шли в течение нескольких часов. Он не показывал мне никаких растений и не собирал их. Однако он научил меня «правильному способу ходьбы». Он сказал, что я должен слегка подгибать пальцы рук, когда иду, и тогда я буду удерживать внимание на дороге и ее окрестностях. Он сказал, что мой обычный способ ходьбы изнурителен и что никогда не следует ничего носить в руках. Если нужно нести какие-нибудь вещи, следует воспользоваться рюкзаком или заплечной сумкой. По его словам, определенное положение рук при ходьбе давало большую выносливость и позволяло лучше осознавать окружающее.

Я не видел причины спорить и подогнул пальцы так, как он сказал, продолжая идти. Мое осознание окружающего никак не изменилось, то же самое было с моей выносливостью.

Мы начали нашу прогулку утром и остановились отдохнуть около полудня. Я обливался потом и хотел напиться из фляги, но он остановил меня, сказав, что лучше сделать только один глоток. Он сорвал несколько листьев с небольшого желтого куста и пожевал. Он дал мне немного листьев и заметил, что они прекрасны и, если я буду жевать их медленно, моя жажда исчезнет. Жажда не исчезла, но в то же время я не почувствовал неудобства.

Он, казалось, прочел мои мысли и объяснил, что я не почувствовал преимуществ правильного способа ходьбы или выгод от жевания листьев потому, что я молод и силен, а мое тело ничего не замечает, потому что оно немного глупое.

Он засмеялся. Я не был в смешливом настроении, и это, похоже, позабавило его еще больше. Он поправил свое предыдущее заявление, сказав, что мое тело на самом деле не то чтобы глупое, а как бы спит.

В этот момент огромная ворона с карканьем пролетела прямо над нами. Это меня испугало, и я начал смеяться. Я думал, что обстоятельства требуют смеха, но, к моему великому удивлению, он сильно тряхнул мою руку и заставил меня замолчать. У него было крайне серьезное выражение лица.

— Это не было шуткой, — сказал он жестко, как если бы я знал, о чем он говорит.

Я попросил объяснений. Я сказал ему, что это нелепо, что мой смех рассердил его, хотя раньше мы смеялись над кофеваркой.

— То, что ты видел, было не просто вороной! — воскликнул он.

— Но я видел ее, и это была ворона, — настаивал я.

— Ты ничего не видел, дурак, — сказал он грубым голосом.

Его грубость была беспричинной. Я сказал ему, что не люблю злить людей и, может быть, будет лучше, если я уйду, поскольку он, видимо, не в настроении общаться с людьми.

Он неудержимо расхохотался, как если бы я был клоуном, разыгрывающим перед ним представление. Мое раздражение и замешательство пропорционально росли.

— Ты очень вспыльчив, — прокомментировал он. — Ты принимаешь самого себя слишком серьезно.

— Но разве ты не делаешь того же самого? — ответил я. — Разве ты не принял самого себя всерьез, когда рассердился на меня?

Он сказал, что сердиться на меня было самой далекой от его намерений вещью. Он пронзительно взглянул на меня.

— То, что ты видел, не было согласием мира, — сказал он. — Летящая или каркающая ворона никогда не бывает согласием. Это был знак!

— Знак чего?