Карлос Кастанеда, книги 1-3

— Очень важное указание насчет тебя, — заметил он загадочно.

В этот самый момент ветер бросил сухую ветку куста к нашим ногам.

— Вот это было согласием! — воскликнул он и, взглянув на меня сияющими глазами, залился смехом.

У меня было чувство, что он дразнит меня, создавая правила игры на ходу. Поэтому ему можно было смеяться, а мне нет. Мое недовольство опять выросло, и я сказал все, что о нем думаю.

Он совсем не был задет или обижен. Он захохотал, и его смех вызвал во мне еще больше недовольства и раздражения. Я подумал, что он намеренно ставит меня в дурацкое положение. Я тут же решил, что с меня довольно «полевой работы».

Я встал и сказал, что хочу идти назад к его дому, потому что должен ехать в Лос-Анджелес.

— Сядь, — сказал он повелительно. — Ты обидчив, как старая леди. Ты не можешь сейчас уехать, потому что мы еще не кончили.

Я ненавидел его. Я подумал, что он неприятнейший человек. Он начал напевать идиотскую мексиканскую песню. Он явно изображал какого-то популярного певца. Он удлинял некоторые слоги и сокращал другие, превратив песню в совершеннейший фарс. Это было настолько комично, что я расхохотался.

— Видишь, ты смеешься над глупой песней, — сказал он. — Но тот человек, который поет ее таким образом, и те люди, которые платят за то, чтобы послушать его, не смеются. Они считают это серьезным.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

Я думал, что он намеренно подобрал пример, чтобы показать мне, что я смеялся над вороной из-за того, что не принял ее всерьез, точно так же, как не принял всерьез песню. Но он опять надул меня. Он сказал, что я похож на этого певца и людей, которым нравится его песня: я самодоволен и смертельно серьезен по поводу всякой чепухи, за которую никто в здравом уме не даст и гроша.

Он затем возвратился назад, словно чтобы освежить мою память. Повторив все, что он сказал раньше на тему «изучения растений», он подчеркнул, что если я действительно хочу учиться, то должен изменить большую часть своего поведения.

Мое чувство недовольства выросло до такой степени, что мне приходилось делать огромные усилия для того, чтобы продолжать записывать.

— Ты принимаешь себя слишком всерьез, — сказал он медленно. — Ты слишком важен в своих собственных глазах. Это должно быть изменено. Ты так чертовски важен, что чувствуешь себя вправе раздражаться всем. Ты так чертовски важен, что можешь позволить себе уйти, если обстоятельства складываются не так, как тебе хотелось бы. Я полагаю, ты думаешь, что все это показывает, что ты имеешь характер. Это чепуха! Ты слаб и самодоволен!

Я попытался протестовать, но он не поддался. Он сказал, что за всю жизнь я ничего не закончил из-за этого чувства непропорциональной важности, к которому я привязался.

Я был ошеломлен уверенностью, с которой он делал свои заявления. Они были правильны, конечно, и это заставляло меня чувствовать не только злость, но и угрозу.

— Важность самого себя — это другая вещь, которую следует бросить, точно так же, как личную историю, — сказал он драматическим тоном.

Я действительно не хотел с ним спорить. Было очевидно, что я нахожусь в ужасно невыгодном положении. Он не собирался идти назад к дому до тех пор, пока не будет готов, а я не знал дорогу. Я вынужден был оставаться с ним.

Он сделал странное и внезапное движение, как бы понюхал воздух вокруг себя. Его голова медленно и ритмично вздрагивала. Он повернулся и посмотрел на меня взглядом, в котором были удивление и любопытство. Его глаза прошлись вверх и вниз по моему телу, как бы разыскивая что-то особенное. Затем он резко поднялся и быстро пошел. Он почти бежал. Я следовал за ним. Он выдерживал очень быстрый шаг примерно в течение часа.

Наконец он остановился у скалистого холма, и мы уселись в тени куста. Бег трусцой совершенно истощил меня, хотя мое настроение улучшилось. То, как оно изменилось, было очень странным. Я чувствовал почти подъем, хотя, когда мы начинали бежать после нашего спора, я был в ярости от него.

— Это очень странно, но я действительно чувствую себя хорошо, — сказал я.

Я услышал далекое карканье вороны. Он поднял палец к правому уху и улыбнулся.

— Это был знак, — сказал он.

Небольшой камень покатился вниз, издав хрустящий звук при падении в чапараль.

Он громко рассмеялся и указал пальцем в сторону звука.

— А это было согласие, — сказал он.

Затем он спросил меня, действительно ли я готов к разговору о собственной важности. Я рассмеялся. Мое чувство злости казалось настолько далеким, что я даже не мог понять, каким образом я рассердился на него.

— Я не могу понять, что со мной случилось, — сказал я. — Я разозлился, а сейчас не знаю, почему я больше не зол.

— Мир вокруг нас очень загадочен, — сказал он. — Он нелегко выдает свои секреты.

Мне нравились его загадочные заявления. Они были вызывающими и непонятными. Я не мог определить, то ли они были полны скрытого смысла, то ли были просто чепухой.

— Если ты когда-нибудь приедешь назад в эту пустыню, — сказал он, — держись подальше от этого каменистого холма, где мы остановились сегодня. Беги от него как от чумы.

— Почему? В чем дело?